christmas tree with a drinking problem
Название: Признание
Автор: be my liver
Бета: Скрытный козодой
Размер: мини, 1643 слова
Пейринг/Персонажи: Мариус и Друзья азбуки
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Не все тайны хочется унести с собой в могилу. Мариус перед смертью рассказывает новую историю. POV Мариуса.
Примечание/Предупреждения: смерть персонажей, альтернативная интерпретация канона.
читать дальшеУмирая, отец моей возлюбленной передал ей послание. Что там было — мне так и не удалось прочитать, хотя содержание его я знаю отлично. «Последнее признание». Самая ценная реликвия Козетты, бережно хранимая в нашем доме.
Моё же признание вряд ли заслужит подобного благоговения. Если оно попадёт в руки кому-нибудь из моих знакомых, я буду рад своему предсмертному часу, ибо недолго буду я жить в презрении. Незнакомец, пожалуй, не дочитает до конца.
Тем не менее эти строчки должны где-то сохраниться, потому что грех жизни во лжи я на себе испытал и хочу избавиться по крайней мере от него. Только бы хватило сил и твёрдости руки записать, это последнее, о чём я прошу.
Этим дневником я исправлю последнее, что могу — я расскажу, нет, я попробую рассказать, что случилось на самом деле.
Это было в начале июня тысяча восемьсот тридцать второго года.
История запомнила тот день роковым для участников восстания. К счастью, она не запомнила их имён; я остался одним из немногих, кто мог бы сообщить их, записать в книгах, сделать так, чтобы имена моих друзей встали бы в один ряд с жертвами десятого термидора, но я этого не сделал. Почему же?
Ответ прост. Ту версию истории, которую все знают, записал тоже я, и она имеет с реальностью мало общего. В конце концов она станет интересным анекдотом, и о ней будут судачить ещё многие годы. И если бы я указал на участников событий, было бы гораздо сложнее вычеркнуть их из официальных бумаг.
Я могу быть плохим человеком, но я знаю, что такое уважение памяти. Когда ничего не вернёшь, лучше запомнить кого-то в хорошем свете.
Сложно писать. Сейчас, когда я стар и многое повидал, душа моя склонна давать оценку себе же молодому. К ужасу моему, я сам выношу себе вердикт: виновен. Однако надо помнить события такими, какими они были, а не такими, какими я их пересказал. А значит, свои былые мысли я тоже должен передать бесстрастно.
В какой-то момент мне казалось, что намерения у меня благие. Что я совершаю поступок если не правильный, то хороший. Я хотел спасти. Понимая, что переубедить друзей у меня не получится, что они не отложат и тем более не отменят восстание, я ощутил беспросветное отчаяние — пожалуй, такое же, как и в иные дни без Козетты. Абсолютная пустота и уверенность, что совсем скоро случится что-то непоправимое. Что-то, чему я никак не смогу помочь.
Тогда я решился. Я взял все оставшиеся у меня деньги и купил на них опиум.
Конечно, до сих пор меня одолевают сомнения: было ли отравленное вино, разделённое моими друзьями, моим для них помилованием и спасением или же предчувствия мои были неверны?
Я видел в их глазах неколебимую веру в то, что они смогут что-то изменить. Со временем я убедил себя, что лучше пролить кровь, отдать жизнь, но не потерять в смертный час надежду. Не знаю, разделил бы кто мои мысли или нет, но я, по крайней мере, избавил их от мук выбора.
Тогда было решено не расходиться по домам и заночевать в опустевшем здании на углу. В середине ночи они все заснули. В этот момент у меня уже не было пути назад; я знал, что задумал я страшное, но я должен был это сделать.
Нож я нашёл у Баореля. Толком не зная, как поступить, я решил действовать наверняка. Приблизительно я знал, где у человека расположены основные артерии. Ещё я знал, что быстрый разрез горла даёт почти мгновенную безболезненную смерть; единственное, о чём я не подумал — о теплоте брызнувшей на меня крови и её металлическом вкусе. Я понимал, что вот это липкое красное, каплями раскрасившее моё лицо, секунду назад было живым.
Ни убийцей, ни предателем я себя не сознавал. Я знал, что они бы поняли, я бы смог объяснить, я верил, что поступаю правильно. Я не чувствовал в тот момент чужой смерти так же, как когда, например, я приехал к отцу и не успел; лежавший рядом Баорель был теперь для меня вечно живым.
Забавно, как фиксируется памятью этот переход. Даже сегодня я не помню тогда, именно в тот момент, присутствия смерти; наверное, потому что мне тогда об этом никто не сказал вслух. Я просто сделал это и смотрел. Меня захлёстывало то новое ощущение струящейся по пальцам крови и замершего тела под ладонью. До сих пор поражаюсь этой удивительной черте (истекать кровью — это вряд ли способность) человека: в последние мгновения перед тем, как застыть навсегда, он потоками отторгает именно то, что поддерживало в нём жизнь.
Так уходили мои друзья. Так я их провожал. Я видел по их лицам, что не чувствуют они страха, не распознают пограничного момента. В смерти они остались в мире.
Смешав на себе кровь Прувера, Легля и Фейи, я подошёл к Курфейраку. Только его я раньше видел спящим, и меня что-то тогда кольнуло. Я понял, что с ним нельзя было так же — я не мог поставить его в один ряд с остальными. Да и не хотел портить бледную шею ни рваной раной, ни следами крови; смешно, но тогда я подумал: «Шрам же останется, некрасиво», позже сообразив, что от этой раны шрама бы не было уже никогда. Я слушал его размеренное дыхание, не решаясь приставить лезвие к горлу, и пытался отогнать воспоминания. Конечно, этого не получилось; даже сегодня, стоит мне только забыться, я возвращаю его к жизни в своей памяти. Как он спал, подложив руку под затылок, и каким разительным становился контраст тёмных волос и светлой кожи в отсутствие яркого света. В последнюю свою ночь он не изменил привычке и лежал на спине, будто не закрываясь от мира. Тогда я понял, что надо было сделать — я расстегнул его рубашку и, навалившись всем своим весом, вогнал нож в сердце. Сердце. Пожалуй, определяющее слово для Курфейрака.
Наверное, я слегка устал в тот момент, иначе я не могу объяснить то, что, навалившись всем телом, я замер в этом положении — лицом к лицу. Кажется, я даже уловил последний, едва слышимый хрип.
Кажется, только ему я прошептал «прощай» в ещё тёплые губы.
Так, я не стал вынимать нож из его груди тогда, просто не смог. Конечно же, мне было необходимо новое оружие, но не мог я потревожить покой уже заснувших и искать, что несли с собой они; тогда я обратился к живым. Комбефер хранил рядом с собой два револьвера. Я понял, что надо забрать их и управиться поскорее: мне оставалось сделать четыре выстрела. Один для Жоли, один для Комбефера и по одному для Грантера и Анжольраса. Если кто-нибудь знает моих друзей, то может подумать, что последовательность эта в высшей степени странна; однако у меня была определённая логика, впрочем, я обо всём напишу по порядку.
Жоли, мой бедный друг Жоли. Теперь понимаешь, как зря он беспокоился о всевозможных инфекциях и болезнях, умерев от пули в висок. Надо сказать, я опасался, не разбудит ли звук выстрела кого-то из остававшихся, но действие опиума было безупречно.
Комбефер. С ним возникли сложности. После Жоли я понимал, что стрелять в голову неудобно — пришлось бы снова согнуться и прилечь рядом, чтобы пуля прошла точно сквозь мозг, напрямую. Поэтому я попробовал выстрелить и ему тоже в сердце. Видимо, я промахнулся.
Комбефер распахнул глаза, но не мог выдавить и звука из-за боли; он бы и так скоро скончался, но я никогда не был настолько жесток, чтобы смотреть на мучения друга. Его же ножом я трижды ударил его в грудь. На последнем ударе он откинул голову вверх, так и не сомкнув веки.
Мне оставалось совсем немного, и здесь я чувствую, что должен рассказать о своей задумке. Не знаю, что тогда меня сподвигло — наверное, какая-то присущая мне сентиментальность, а может, любовь к красивым и глуповатым жестам. Часто влюблённых считают слепыми по отношению к окружающему миру, а тогда ведь я был безумно влюблён; неудивительно, впрочем, для юноши двадцати с небольшим лет. Но я не был слепым. Уверенным я тоже не был, но позже понял, что из всех моих ошибок эта — возможно, меньшая — простится мне.
Анжольрас дремал на кушетке у окна, а вот Грантера я нигде не мог найти поначалу. Пришлось потратить некоторое время, и затем я ещё долго стоял в раздумьях, стоит ли рискнуть и растревожить его, чтобы совершить задуманное. Сомнения рассеялись, как только я наклонился к нему ближе: конечно же, он был мертвецки пьян не только от опиума. Попробовал растормошить — и он не проснулся.
Вы когда-нибудь пробовали волочь абсолютно неподвижное, несобранное тело? Знаете, это довольно сложно. Дело даже не в весе, как я потом узнал, а в каком-то состоянии мышц: тело расслаблено и напоминает мешок с песком. Очень тяжёлый мешок с песком. Тем не менее я как-то подтащил Грантера к кушетке. Он по-прежнему спал мёртвым сном. Сейчас мне интересно, почувствовал ли он, как я вложил ладонь Анжольраса в его ладонь? Надеюсь, что да. Так хотя бы последний сон у него мог быть прекрасным.
С ними я не хотел допускать той же ошибки, что с Комбефером. Биение сердца я аккуратно прослушал, приникнув к груди каждого поочерёдно; два револьвера выстрелили одновременно, последний раз за эту ночь.
Помню как вчера, как я окинул взглядом творение рук своих, и та тоска моя была безгранична. Я не мог понять, чужая ли кровь пропитала мою рубашку, мне казалось, что она была моей собственной, пролитой за всех них сразу. Хотел ли я последовать за друзьями? Да. В определённой мере это меня и спасло.
Я принял весь оставшийся опиум, желая заснуть там же, чтобы очнуться в лучшем мире и объясниться. Судьба же распорядилась иначе, впрочем, путь моего спасения я уже рассказывал ранее без вранья.
Так оно было на самом деле; не хочу рассказывать вам теперь подробно, как в историю вошла лживая версия событий. Скажу лишь, что уже через сутки, после столкновения остальной части наших сторонников с королевскими солдатами, было невозможно определить наверняка, кто какой смертью пал, да и не было это в интересах властей. Так получилось, что все возможные свидетели тех событий по своим причинам молчали, а сейчас уже мертвы, и правду могу рассказать лишь я.
Я чувствую, что скоро мне предстоит увидеться с ними, и этими словами хочу закрепить свою последнюю просьбу, но не в прощении, а в понимании: я не чувствую вины за то, что именно я сделал.
Я, барон Мариус Понмерси, когда-то давным-давно любил нескольких человек. Я убил их. Я готов к встрече.
Автор: be my liver
Бета: Скрытный козодой
Размер: мини, 1643 слова
Пейринг/Персонажи: Мариус и Друзья азбуки
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Не все тайны хочется унести с собой в могилу. Мариус перед смертью рассказывает новую историю. POV Мариуса.
Примечание/Предупреждения: смерть персонажей, альтернативная интерпретация канона.
читать дальшеУмирая, отец моей возлюбленной передал ей послание. Что там было — мне так и не удалось прочитать, хотя содержание его я знаю отлично. «Последнее признание». Самая ценная реликвия Козетты, бережно хранимая в нашем доме.
Моё же признание вряд ли заслужит подобного благоговения. Если оно попадёт в руки кому-нибудь из моих знакомых, я буду рад своему предсмертному часу, ибо недолго буду я жить в презрении. Незнакомец, пожалуй, не дочитает до конца.
Тем не менее эти строчки должны где-то сохраниться, потому что грех жизни во лжи я на себе испытал и хочу избавиться по крайней мере от него. Только бы хватило сил и твёрдости руки записать, это последнее, о чём я прошу.
Этим дневником я исправлю последнее, что могу — я расскажу, нет, я попробую рассказать, что случилось на самом деле.
Это было в начале июня тысяча восемьсот тридцать второго года.
История запомнила тот день роковым для участников восстания. К счастью, она не запомнила их имён; я остался одним из немногих, кто мог бы сообщить их, записать в книгах, сделать так, чтобы имена моих друзей встали бы в один ряд с жертвами десятого термидора, но я этого не сделал. Почему же?
Ответ прост. Ту версию истории, которую все знают, записал тоже я, и она имеет с реальностью мало общего. В конце концов она станет интересным анекдотом, и о ней будут судачить ещё многие годы. И если бы я указал на участников событий, было бы гораздо сложнее вычеркнуть их из официальных бумаг.
Я могу быть плохим человеком, но я знаю, что такое уважение памяти. Когда ничего не вернёшь, лучше запомнить кого-то в хорошем свете.
Сложно писать. Сейчас, когда я стар и многое повидал, душа моя склонна давать оценку себе же молодому. К ужасу моему, я сам выношу себе вердикт: виновен. Однако надо помнить события такими, какими они были, а не такими, какими я их пересказал. А значит, свои былые мысли я тоже должен передать бесстрастно.
В какой-то момент мне казалось, что намерения у меня благие. Что я совершаю поступок если не правильный, то хороший. Я хотел спасти. Понимая, что переубедить друзей у меня не получится, что они не отложат и тем более не отменят восстание, я ощутил беспросветное отчаяние — пожалуй, такое же, как и в иные дни без Козетты. Абсолютная пустота и уверенность, что совсем скоро случится что-то непоправимое. Что-то, чему я никак не смогу помочь.
Тогда я решился. Я взял все оставшиеся у меня деньги и купил на них опиум.
Конечно, до сих пор меня одолевают сомнения: было ли отравленное вино, разделённое моими друзьями, моим для них помилованием и спасением или же предчувствия мои были неверны?
Я видел в их глазах неколебимую веру в то, что они смогут что-то изменить. Со временем я убедил себя, что лучше пролить кровь, отдать жизнь, но не потерять в смертный час надежду. Не знаю, разделил бы кто мои мысли или нет, но я, по крайней мере, избавил их от мук выбора.
Тогда было решено не расходиться по домам и заночевать в опустевшем здании на углу. В середине ночи они все заснули. В этот момент у меня уже не было пути назад; я знал, что задумал я страшное, но я должен был это сделать.
Нож я нашёл у Баореля. Толком не зная, как поступить, я решил действовать наверняка. Приблизительно я знал, где у человека расположены основные артерии. Ещё я знал, что быстрый разрез горла даёт почти мгновенную безболезненную смерть; единственное, о чём я не подумал — о теплоте брызнувшей на меня крови и её металлическом вкусе. Я понимал, что вот это липкое красное, каплями раскрасившее моё лицо, секунду назад было живым.
Ни убийцей, ни предателем я себя не сознавал. Я знал, что они бы поняли, я бы смог объяснить, я верил, что поступаю правильно. Я не чувствовал в тот момент чужой смерти так же, как когда, например, я приехал к отцу и не успел; лежавший рядом Баорель был теперь для меня вечно живым.
Забавно, как фиксируется памятью этот переход. Даже сегодня я не помню тогда, именно в тот момент, присутствия смерти; наверное, потому что мне тогда об этом никто не сказал вслух. Я просто сделал это и смотрел. Меня захлёстывало то новое ощущение струящейся по пальцам крови и замершего тела под ладонью. До сих пор поражаюсь этой удивительной черте (истекать кровью — это вряд ли способность) человека: в последние мгновения перед тем, как застыть навсегда, он потоками отторгает именно то, что поддерживало в нём жизнь.
Так уходили мои друзья. Так я их провожал. Я видел по их лицам, что не чувствуют они страха, не распознают пограничного момента. В смерти они остались в мире.
Смешав на себе кровь Прувера, Легля и Фейи, я подошёл к Курфейраку. Только его я раньше видел спящим, и меня что-то тогда кольнуло. Я понял, что с ним нельзя было так же — я не мог поставить его в один ряд с остальными. Да и не хотел портить бледную шею ни рваной раной, ни следами крови; смешно, но тогда я подумал: «Шрам же останется, некрасиво», позже сообразив, что от этой раны шрама бы не было уже никогда. Я слушал его размеренное дыхание, не решаясь приставить лезвие к горлу, и пытался отогнать воспоминания. Конечно, этого не получилось; даже сегодня, стоит мне только забыться, я возвращаю его к жизни в своей памяти. Как он спал, подложив руку под затылок, и каким разительным становился контраст тёмных волос и светлой кожи в отсутствие яркого света. В последнюю свою ночь он не изменил привычке и лежал на спине, будто не закрываясь от мира. Тогда я понял, что надо было сделать — я расстегнул его рубашку и, навалившись всем своим весом, вогнал нож в сердце. Сердце. Пожалуй, определяющее слово для Курфейрака.
Наверное, я слегка устал в тот момент, иначе я не могу объяснить то, что, навалившись всем телом, я замер в этом положении — лицом к лицу. Кажется, я даже уловил последний, едва слышимый хрип.
Кажется, только ему я прошептал «прощай» в ещё тёплые губы.
Так, я не стал вынимать нож из его груди тогда, просто не смог. Конечно же, мне было необходимо новое оружие, но не мог я потревожить покой уже заснувших и искать, что несли с собой они; тогда я обратился к живым. Комбефер хранил рядом с собой два револьвера. Я понял, что надо забрать их и управиться поскорее: мне оставалось сделать четыре выстрела. Один для Жоли, один для Комбефера и по одному для Грантера и Анжольраса. Если кто-нибудь знает моих друзей, то может подумать, что последовательность эта в высшей степени странна; однако у меня была определённая логика, впрочем, я обо всём напишу по порядку.
Жоли, мой бедный друг Жоли. Теперь понимаешь, как зря он беспокоился о всевозможных инфекциях и болезнях, умерев от пули в висок. Надо сказать, я опасался, не разбудит ли звук выстрела кого-то из остававшихся, но действие опиума было безупречно.
Комбефер. С ним возникли сложности. После Жоли я понимал, что стрелять в голову неудобно — пришлось бы снова согнуться и прилечь рядом, чтобы пуля прошла точно сквозь мозг, напрямую. Поэтому я попробовал выстрелить и ему тоже в сердце. Видимо, я промахнулся.
Комбефер распахнул глаза, но не мог выдавить и звука из-за боли; он бы и так скоро скончался, но я никогда не был настолько жесток, чтобы смотреть на мучения друга. Его же ножом я трижды ударил его в грудь. На последнем ударе он откинул голову вверх, так и не сомкнув веки.
Мне оставалось совсем немного, и здесь я чувствую, что должен рассказать о своей задумке. Не знаю, что тогда меня сподвигло — наверное, какая-то присущая мне сентиментальность, а может, любовь к красивым и глуповатым жестам. Часто влюблённых считают слепыми по отношению к окружающему миру, а тогда ведь я был безумно влюблён; неудивительно, впрочем, для юноши двадцати с небольшим лет. Но я не был слепым. Уверенным я тоже не был, но позже понял, что из всех моих ошибок эта — возможно, меньшая — простится мне.
Анжольрас дремал на кушетке у окна, а вот Грантера я нигде не мог найти поначалу. Пришлось потратить некоторое время, и затем я ещё долго стоял в раздумьях, стоит ли рискнуть и растревожить его, чтобы совершить задуманное. Сомнения рассеялись, как только я наклонился к нему ближе: конечно же, он был мертвецки пьян не только от опиума. Попробовал растормошить — и он не проснулся.
Вы когда-нибудь пробовали волочь абсолютно неподвижное, несобранное тело? Знаете, это довольно сложно. Дело даже не в весе, как я потом узнал, а в каком-то состоянии мышц: тело расслаблено и напоминает мешок с песком. Очень тяжёлый мешок с песком. Тем не менее я как-то подтащил Грантера к кушетке. Он по-прежнему спал мёртвым сном. Сейчас мне интересно, почувствовал ли он, как я вложил ладонь Анжольраса в его ладонь? Надеюсь, что да. Так хотя бы последний сон у него мог быть прекрасным.
С ними я не хотел допускать той же ошибки, что с Комбефером. Биение сердца я аккуратно прослушал, приникнув к груди каждого поочерёдно; два револьвера выстрелили одновременно, последний раз за эту ночь.
Помню как вчера, как я окинул взглядом творение рук своих, и та тоска моя была безгранична. Я не мог понять, чужая ли кровь пропитала мою рубашку, мне казалось, что она была моей собственной, пролитой за всех них сразу. Хотел ли я последовать за друзьями? Да. В определённой мере это меня и спасло.
Я принял весь оставшийся опиум, желая заснуть там же, чтобы очнуться в лучшем мире и объясниться. Судьба же распорядилась иначе, впрочем, путь моего спасения я уже рассказывал ранее без вранья.
Так оно было на самом деле; не хочу рассказывать вам теперь подробно, как в историю вошла лживая версия событий. Скажу лишь, что уже через сутки, после столкновения остальной части наших сторонников с королевскими солдатами, было невозможно определить наверняка, кто какой смертью пал, да и не было это в интересах властей. Так получилось, что все возможные свидетели тех событий по своим причинам молчали, а сейчас уже мертвы, и правду могу рассказать лишь я.
Я чувствую, что скоро мне предстоит увидеться с ними, и этими словами хочу закрепить свою последнюю просьбу, но не в прощении, а в понимании: я не чувствую вины за то, что именно я сделал.
Я, барон Мариус Понмерси, когда-то давным-давно любил нескольких человек. Я убил их. Я готов к встрече.
