от нуля до восьмидесяти парашютов
Название: Адвокат с оторванным рукавом
Автор: Джайа
Размер: миди, 5162 слова
Пейринг/Персонажи: Мариус, Друзья азбуки
Категория: джен
Жанр: хоррор, драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: модерн!ау
Краткое содержание: своего рода ретеллинг сказки «Певец с оторванными ушами».
читать дальшеПомимо любимой жены и любимой работы у Мариуса Понмерси было любимое хобби. С самого детства его интересовали революции, которыми была так богата история Франции. В детстве это были просто занятные рассказы, люди в париках и хорошие оценки по истории, но со временем история становилась чем-то большим, чем смешные парики и на высший балл написанные тесты, большим, чем прах и пыль прошлого, чем мох на старых камнях стен, она оказывалась наполненной событиями, а события двигали люди, эти люди чем старше становился Мариус, тем отчетливей обретали черты, в конце концов они иногда стали ему сниться — отдельные периоды истории, люди внутри, как в огромном доме без фасада. В таких снах Мариус не слышал голосов или каких-то иных звуков, но отчётливо видел лица людей. Жена иногда беспокоилась, говорила, что яркие подробные сны — явный признак, что Мариус перетрудился на работе. Но Мариус не соглашался с ней — успокаивал, нежно целовал в висок со словами: «Я просто на ночь читаю книги с яркими красивыми иллюстрациями». Однако ещё через некоторое время, прочитав случайно в романе одного английского писателя о человеке с яркими видениями, связанными с историей, который умер от опухоли мозга, тайком от жены сходил и проверился, но нет, тревога оказалась напрасной.
Каждый день, хотя бы час, хотя бы полчаса Мариус уделял своему увлечению: он общался на форумах, переписывался с другими любителями французской истории, иногда ходил на офф-лайн встречи, но обычно на них не хватало времени – всё-таки жена, дети, работа.
Впрочем, Интернет был просто спасением для него, потому что ни Козетта, ни дети, ни друзья, ни родственники не разделяли его увлечения.
Хватило года, чтобы он стал своего рода авторитетом на паре крупных форумов. На него ссылались, аргументируя свою позицию в споре, к нему обращались, чтобы уточнить какие-то детали, его дружбы (пусть всего лишь сетевой) настойчиво добивались. Мариуса всё это немного тяготило, но он всегда соглашался помочь и никогда никому не грубил, даже если собеседник был не из приятных. Козетту это даже злило немного, и она советовала давать опор сетевым хамам, но Мариус не хотел.
Он не слишком удивился, когда однажды, в ранних летних сумерках к нему явился этот мальчишка и поинтересовался, не согласится ли господин Понмерси прочесть публичную лекцию.
В тот вечер они с Козеттой возвращались откуда-то и решили пройтись пешком — очень уж хорошо было на улице. Они говорили о какой-то ерунде и шутили в то же время, что о глупостях щебечут влюблённые на первых свиданиях, а не муж и жена, прожившие вместе уже почти шесть лет.
И когда они уже свернули на свою улицу, к Мариусу кинулся этот мальчишка — обычный, каких полно летом на улицах: взъерошенный, чумазый, в майке с каким-то супер-героем, в шортах и кроссовках.
Кажется, только что он гнал куда-то на своём самокате — и вот уже катит к незнакомой паре. Чтобы спросить:
— Это вы — господин Понмерси?
— Ты потерялся, малыш? — немедленно забеспокоилась Козетта. Она всегда очень боялась, что Жорж или Жанна потеряются, и прогулки всей семьёй потому часто превращались в настоящее мучение.
— Нет. — Мальчишка спрыгнул с самоката. — Мне нужен господин Понмерси. Это же вы? Я видел фотографию.
— Да, меня зовут Мариус Понмерси, — согласился Мариус.
— Меня попросили передать записку.
Козетта нахмурилась и спросила с подозрением:
— Кто попросил?
— Друзья. Они студенты, любят историю. Они читали ваши статьи.
Мариус покачал головой:
— Какие там статьи…
— Им очень понравилось. Они просили передать. — Он почесал кончик носа. — Но если хотите знать, там про лекцию
Мариус посмотрел на свёрнутый вчетверо листок — обычная бумага в клеточку, ничего опасного. Но Козетта продолжала хмуриться.
— А почему, — поинтересовался Мариус, — они мне не написали на форуме?
Мальчишка ухмыльнулся и пнул колесо самоката:
— Тут такое дело, понимаете, господин Понмерси, они не хотели писать. Они хотели, чтобы вы так записку получили. Это вроде игры для них.
— Игры?
Мариус знал, что среди молодёжи хватает тех, кто не просто интересуется историей, а занимается воссозданием одежды, предметов интерьера, кто разыгрывает какие-то события. На форуме такие тоже встречались, хотя писали что-то своё они редко, обычно только вопросы задавали.
— Ага. Ну и так веселей. Найти меня, написать письмо, найти вас… Хотя это было легко.
— Почему это? — нервно спросила Козетта. Мальчишка фыркнул так высокомерно, словно она у него спросила, какого цвета небо ясным днём.
— Господин Понмерси писал в этом… в фейсбуке, в каких кафе любит бывать и где обычно гуляет. Так что легко.
Козетта бросила на Мариуса разгневанный взгляд: она просила его не сообщать о себе в сети слишком много личной информации. Но он же не домашний адрес написал, в самом деле!
Мариус снова посмотрел на листок, который мальчишка вновь протянул ему:
— Ну?
— А о чём будет лекция?
— Об Июньском восстании 1832 года! — бодро отрапортовал тот.
— О. — Мариус растерялся: с одной стороны, Козетте всё это явно не нравилось, а конфлитов с женой ему не хотелось, с другой, Июньское восстание было его любимой темой! О нём он мог говорить бесконечно — и, что уж тут, именно о нём ему чаще всего снились самые красочные, самые детальные сны.
Козетта словно прочла его мысли и, вздохнув, нежно коснулась руки. И Мариус торопливо схватил свёрнутый вчертверо листок.
— Там адрес, время. И тема. Если вам не подойдёт… значит, не судьба!
С этими словами мальчишка вспрыгнул на свой самокат и умчался прочь, умело лавируя между недовольными пешеходами.
И хотя свободного времени у Мариуса было не так много, именно тот вечер, на который хотели назначить лекцию неизвестные энтузиасты, оказался свободным.
Мариус готовился к лекции — первой офф-лайн лекции на историческую тему! — не просто добросовестно, а со всей страстью. Он мало того, что задействовал весь свой архив о ситуации, которая привела к июню 1832, а также о самом таком скоротечном и трагичном событии, о людях, в нём принявших участия — калейдоском безвременно оборванных судеб, кровавая каша, на первый поверхностный взгляд, так ещё и собственные переживания, эмоции Мариус добавил. Он каждый шаг, каждый промах, каждое предательство выписал. И везде прибавлял: «А теперь представим», или «Как я вижу», или «Живо себе воображаю, что…» — так, по его мнению, было наглядней и доходчивей, а ещё так любой слушатель невольно и сам вообразит, что нужно, и поставит себя на место участников.
Вечер для лекции выдался славный: нежаркий, свежий. Большую часть пути Мариус проехал на метро, а потом шёл ещё с полчаса пешком, наслаждаясь вечерней прохладой. Когда он уже почти пришёл, у него вдруг возникло чувство, что за ним следят: какая-то тень мелькнула между домами и скрылась. Но Мариус быстро забыл об этой тени.
Кафе отыскалось легко, и Мариус, отправив смс Козетте, что добрался благополучно, зашёл внутрь, немного помешкав на пороге, по какой-то смешной причине — ему показалось, что кафе не работает: изнутри не доносилось ни звука. Но едва Мариус заколебался, как дверь вдруг распахнулась и на пороге появился невысокий тощий парнишка в кепке и помахал ему, криво улыбнувшись: «Заходи!» — и шум голосов, какой-то негромкой музыки, стук стаканов, чашек, бутылок, вилок о тарелки вырвался наружу, окутал Мариуса и успокоил. Он улыбнулся парнишке и вошёл в кафе — и не поверил своим глазам! После бумажной записочки, переданной с мальчишкой, Мариус ждал, что и кафе будет каким-то необычным, а тут вид самой обычной забегаловки: несколько столиков без скатертей, на каждом — по солонке и по перечнице. Где-то в глубине маячит барная стойка, а на стенах висят безликие фотографии. Под потолком — вопреки законодательству — плывёт сигаретный дым.
Молодые люди, рассевшиеся за столиками, были гораздо интереснее обстановки, хотя выглядели они тоже довольно обычно. Мариус ждал людей в нарядах девятнадцатого века, но увидел кучку обычных ребят. Тот, тощий в кепке, кто открыл ему дверь, уже сидел, теряясь в полумраке, за барной стойкой. Там же сидел какой-то старичок, который совершенно не вписывался в остальную компанию, и читал, не обращая внимания на происходящее.
Один из молодых людей за столиками, симпатичный брюнет, вскочил и кинулся навстречу Мариусу.
— О, вы господин Понмерси? Добрый вечер! Мы очень рады, что вы нашли время для нас. Очень, очень рады! Моё имя Курфейрак.
Мариус не заметил, как Курфейрак принялся энергично трясти его руку, попутно о чём-то рассказывая и сияя улыбкой, которой позавидовала бы реклама зубной пасты.
— Кое-кто из нас боялся, — продолжал Курфейрак, — что вы не станете слушать Гавроша, но я ни секунды не сомневался, что вы придёте.
— Нам тоже очень интересна история Франции, — вмешался другой, бледный и в очках. — Потому мы очень благодарны, что вы нашли время для нас. Я читал ваши статьи…
— Записи на форуме, — настойчиво поправил его Мариус.
— Они очень интересны. Моё имя Комбефер.
— Очень приятно.
Постепенно каждый из них (кроме того паренька в кепке) назвался, предварительно похвалив Мариуса — и он устал поправлять, что не статьи он пишет, а всего-навсего небольшие заметки на форуме.
Они не слишком походили на известные Мариусу молодёжные компании: слишком тихие, даже Курфейрак, слишком сосредоточенные. Первые полчаса Мариус не мог отвязаться от чувства какой-то неправильности, а потом вдруг понял: ни один из них ни разу не проверил свой телефон, не раздалось ни единого звонка, и вообще, казалось, что у этих молодых людей нет телефонов. Впрочем, что удивляться — они связались с ним через мальчишку-посыльного. Конечно, они бы не стали нести на такую встречу мобильники.
Не торопясь, Мариус говорил о революции тридцатого года, о том, как быстро увяли надежды на хоть какие-то изменения в обществе после этой революции, о короле Луи-Филипе Орлеанском, о генерале Ламарке.
Все — сколько их было: пятнадцать? двадцать? больше? — слушали, не перебивая. Мариус скользил взглядом по их лицам, понимая с удивлением, что легко и быстро запомнил имена очень многих.
Комбефер делал какие-то заметки в записной книжке. Лысый и улыбчивый Легль иногда что-то шептал своему приятелю, Жоли. Курфейрак и ещё двое — Баорель, чьи бровь и щёку рассекал шрам, и мрачный Грантер, успевали и слушать, и пить что-то из низких рюмок, но никто из них ни разу не обменялся репликами, что было странно: Курфейрак любил поговорить, а по блестящим глазам Грантера было ясно, что ему есть, что сказать. И, на взгляд Мариуса, Грантеру не стоило так уж налегать на содержимое рюмок.
Чем дальше он говорил, подбираясь сначала ко дню восстания, а потом описывая его, этот первый день, когда надежда ещё была, тем тише они вели себя. Когда уже даже Комбефер перестал делать заметки, Мариус остановился и спросил:
— Простите, что интересуюсь, но вам интересно? Вопрос глупый, но… я не лектор, это моя первая лекция, и я немного волнуюсь. Мне сложно понять, то ли я говорю, что вы хотели услышать? Достаточно ли полно излагаю? Я вообще-то адвокат. Выступать привык, но в суде — совсем другое, понимаете?
— Не надо волноваться, — сказал Анжольрас, среди них самый задумчивый, — вы всё правильно говорите.
— Спасибо, — с облегчением ответил Мариус.
— Но здесь мы попросим вас остановиться, — вмешался Комбефер и встал, — на сегодня.
Мариус глянул на часы: и к своему изумлению понял, что уже было около полуночи. Конечно, пора заканчивать! А ведь он не всё рассказал.
— На сегодня? — повторил он. — То есть вы хотите дослушать?
— Конечно, хотим! — Курфейрак тоже встал из-за столика и подошёл к Мариусу, протягивая руку для рукопожатия. — Хоть завтра, если вы согласны.
Мариус достал телефон, чтобы проверить свои планы на завтрашний день, и вдруг увидел сообщение от Козетты: «Твой дедуля поругался с мадемуазель Ж. и отменил завтрашний совместный ужин».
— Знаете, — неловко пробормотал он, — только что выяснилось, что завтра вечером я совершенно свободен.
Курфейрак хлопнул в ладоши:
— Вот видите! Это судьба!
Перед тем, как отпустить Мариуса, каждый из слушателей пожал ему руку и сказал несколько слов о том, как им важна эта лекция и как было интересно. Последним подошёл Грантер, от которого несло перегаром. И вместо того, чтобы сказать, как всё было замечательно, и пожать руку, он без улыбки подмигнул Мариусу и похлопал его по плечу.
И Мариус спросил вдруг:
— А где тот парень, который мне дверь открыл? В кепке.
Грантер нахмурился и почесал затылок.
— Не помню никакого парня. Или вы о той девчонке, что тут вертелась? Тощая, конечно, можно и перепутать.
— Эпонина? Наверное.
Уже дома Мариус никак не мог вспомнить, откуда он знал это имя. Из римской истории, конечно, но и откуда-то ещё. Он даже у Козетты спросил несколько раз, но та только пожала плечами и предположила, что, наверное, из римской истории. Козетту гораздо больше обеспокоило то, что Мариус пришёл очень уставший и слишком бледный.
— Ты как будто заболел, — бормотала она, трогая его лоб. — Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Лекция очень понравилась. Но мы не успели… меня зовут завтра, чтобы закончить. И дедуля как раз всё отменил. Хочешь со мной? В «Мюзен»? Там приличное место… то есть, посетители приличные, само-то место — обычная забегаловка. И добираться долго.
— Куда? — Козетта, видимо, не слушала: она хлопотала над чаем с имбирём для Мариуса.
— К этим ребятам. Они очень приятные. Вежливые, слушают. Комбефер даже записывает — как будто на лекциях писать не устал.
— Сейчас, — рассеянно возразила Козетта, передавая Мариусу чашку, — лекции на диктофон записывают. Мне рассказывали.
— Так пойдёшь? — настойчивей переспросил он и отпил чая — имбирь обжёг горло. Наверное, Козетта была слишком задумчива сегодня.
Она вздохнула:
— Ты же знаешь: я ужасно скучаю от истории. Все эти короли, войны, восстания, даты… то скучно, то печально. И всё в голове перемешивается в конце концов. Современность гораздо интересней. Ты лучше сам иди, а то я засну посреди лекции.
Она рассмеялась, но смех вышел натянутым.
Оказавшись на пороге кафе на следующий день, Мариус уже не сомневался, что верно нашёл место, но всё равно мешкал перед дверью, надеясь, что ему снова откроет Эпонина. И надежды его оправдались: вскоре ручка двери опустилась, и наружу выскользнул вчерашний тощий парнишка. Даже теперь, зная, что это девушка, Мариус не сразу поверил в это.
— Привет, — сказала она. — Вчера интересно было.
— Вы слушали?
— Мы? — она огляделась и хрипло рассмеялась. — А, я! Слышала. Интересно. Заходите, господин Понмерси.
И Мариус снова зашёл в это кафе. Все сидели на тех же местах, что и вчера, но атмосфера со вчерашнего дня неуловимо изменилась. Сегодня это как будто было не обычное безликое кафе, каких сотни, а давно знакомое, не просто привычное, но «своё», особенное. И все эти молодые люди с застывшими на их лицах улыбками (не улыбались только Грантер и Анжольрас) — они тоже, даже безразличный ко всему, кроме своей книжки, старичок за стойкой бара, казались знакомыми и «своими». И от этого — а вовсе не от дат и войн, как Козетте, — Мариусу вдруг сделалось очень грустно.
Первые полчаса лекция протекала оживлённей: ему то и дело задавали вопросы, Легль пару раз пошутил — и даже Грантер криво ухмыльнулся. Но Мариус совсем не чувствовал подъёма, наоборот, у него разболелась голова и во всём теле разлилась противная слабость, какая бывает при очень низком давлении. Несмотря на слабость, он рассказывал, отвечал на вопросы, тоже шутил, ловя одобрительные взгляды Курфейрака. Но минут через сорок всё же не выдержал и попросил сделать небольшой перерыв.
— Вам нехорошо? — спросил Комбефер.
— Нет, всё в порядке, — едва слышно выдохнул Мариус. Больше всего на свете сейчас ему хотелось улечься прямо на стол и умереть, потому что сил не было даже для сна. Боль в голове сделалась невыносимой, да ещё и под ключицей заныло, словно там был синяк.
— Тогда, может, закончим на сегодня?
— Но… — начал было Курфейрак, однако Комбефер не дал ему договорить:
— Господин Понмерси, кажется, плохо себя чувствует.
— Но, Комбефер…
— И мы не станем его мучить, ведь правда? — в голосе его появились железные нотки, и Курфейрак сник.
— Всё в порядке, — повторил Мариус, которому действительно стало немного легче за то время, пока он молчал, — я продолжу.
Грантер молча подошёл к нему и поставил стакан с вином прямо на листы с лекцией, а потом вернулся за свой столик, Мариус и «спасибо» сказать не успел.
— Может быть, вы страдаете мигренями? — предположил Жоли.
— О нет, нет. Я продолжу.
Оставалось самое тяжёлое: финал этого неудавшегося восстания и последующие события. Дома, продумывая лекцию, Мариус не без азарта расписывал и перемещения войск, и причины неудачи, и то, как, во многом, все легко отделались, в результате, кроме погибших, конечно. Но когда теперь он заговорил о погибших, неприятная мысль поразила его: многие ведь из тех, кто тогда погиб на баррикадах, были ровесниками его слушателей. Делиться этой мыслью он не стал, но она больше не отвязывалась. Он говорил, и временами видел пятна крови на одежде этих молодых людей, которые теперь больше не улыбались. Пятна крови, раны от пуль и от штыков, грязные бинты, а верней, обычные тряпки, которыми перевязывали раны.
— Было четыре вечера, — севшим голосом сказал Мариус то, чего уже не было в его листах, и замолчал, глядя в стакан с вином, к которому так и не притронулся.
Грантер вдруг снова встал и, сворачивая по пути стулья, побрёл вглубь зала, туда, где в одиночестве сидел Анжольрас. Но за столик к нему не сел, а замер рядом и смотрел на Анжольраса, не отрываясь.
Комбефер вздохнул и закрыл свои записи.
— Спасибо, — это сказал Курфейрак, который не улыбался в этот раз, — как нам отблагодарить вас?
Мариус поднял взгляд и увидел, как все одобрительно закивали, но сам он покачал головой:
— Просто позвольте прийти к вам ещё раз. Завтра.
— Не стоит, — быстро отозвался Комбефер, остальные молчали. И в их молчании чудилась неуверенность: казалось, им хотелось, чтобы Мариус пришёл, но и правоту Комбефера они не могли не признать. И они колебались.
— И всё же, — повторил Мариус, — я очень прошу. О чём бы вы хотели послушать завтра? Или можем просто поговорить.
— Вы и так к одной лекции готовились уже, нечестно ещё у вас время отнимать, — сказал до того молчавший Фейи, — если хотите, господин Понмерси, приходите. Просто поговорим.
— Фейи прав, — согласился Анжольрас. Комбефер нахмурился, явно не соглашаясь. Но сказал:
— Хорошо, приходите. Но если почувствуете себя плохо, уходите сразу. Обещайте это.
Мариус пообещал, почему-то думая, что едва ли сдержит слово. Затем он попрощался со всеми и торопливо ушёл — снова близилась полночь, и Козетта наверняка тревожилась.
По пути назад он наконец достал телефон, который не проверял весь вечер: там было три непринятых вызова от Козетты и сообщение от неё же: «Я не нашла никакого «Мюзена». Нигде. И по тому адресу, куда ты поехал, ничего нет. Перезвони мне скорей». И другое сообщение, от деда: «Ты завёл себе любовницу, внук? Познакомь! И получше скрывайся от жены! Могу рассказать способы». Это сообщение обеспокоило его сильней, чем загадочная новость от Козетты. Какая любовница? О чём говорил дед?..
Не пройдя и ста метров, Мариус позвонил жене.
— Козетта? Милая… ты звонила? Что стряслось?
— Мариус, где ты пропадаешь? — по голосу было ясно, что она чуть не плакала. — Никакого «Мюзена» не существует. Где ты сейчас?
— Что тебе дед наговорил? Козетта… хочешь, приезжай сейчас. Я покажу тебе это кафе. Ты что, ты думаешь, что я к любовнице ездил? Господи, Козетта, ты что… Приезжай. Сейчас же вызывай такси и… Я подожду.
Он подумал, что, возможно, эти молодые люди сейчас тоже будут расходиться, и он сможет перекинуться с ними парой слов, пока ждёт Козетту.
— Я тебе верю, — ответила она после молчания. — Дело не в любовнице, Мариус. Но ты плохо выглядел вчера вечером. И ты такой доверчивый. И эти твои знакомые… они меня очень беспокоят. Приезжай поскорей домой.
— Хорошо, — ответил Мариус и бросил огорчённый взгляд на кафе, которое по-прежнему было тихим, словно внутри никого не было, но, может, уже и не было, может, они успели разойтись, пока Мариус говорил по телефону. Но где-то среди домов маячила та же тень, что и в прошлый раз — кто-то словно следил за Мариусом. Хотя, кто знает, может это был простой бродяга, котрому до Мариуса не было никакого дела.
Пока он ехал домой, в голове всё вертелась какая-то недоумённая мысль, которую Мариус никак не мог прогнать: почему Козетта не нашла это кафе? Может, ошиблась с названием? Он проверил записку от Гавроша, которая до сих пор лежала в кармане. Всё верно, «Мюзен». Может, написала неверно? Но поисковые системы обычно справляются с такими проблемами. Что же тогда?.. Что же не так?
Пока он ехал, дед прислал ещё одно сообщение: «Козетта говорит, ты заболел. Тебя там не шарлатаны за нос водят? Лучше любовница». Мариус хотел немедленно позвонить и отругать деда, но ограничился гневным сообщением: «Нет у меня никакой любовницы! И никаких шарлатанов!». На большее сил не хватило. Ему необходимо было понять: что за странности творились с кафе «Мюзен»? Но проблема оказалась слишком сложной, а Мариус слишком устал. Его хватило лишь на то, чтобы доплестись домой и там заснуть прямо на диване в гостиной, поцеловав перед этим бледную от волнения Козетту.
Она разбудила его поздно, потому что был выходной. И сразу же спросила:
— Ты веришь в призраков?
Мариус протёр глаза и зевнул. В призраков он не верил, и это казалось самоочевидным. За завтраком Козетта объяснила свой вопрос:
— Я вчера не только «Мюзен» проверила, но того парня, которого ты упомянул. Я долго искала, очень долго. Ты знаешь, что некто Комбефер погиб в июне 1832 года? Там какое-то восстание было, и вот тогда… И кафе это твоё там упоминалось. Там, Мариус, а не в списке самых модных мест современного Парижа. Они там с друзьями собирались… у них был кружок с дурацким названием, знаешь, как сейчас журалисты каламбурить любят. Друзья чего-то там. Один из них поэтом был, даже стихи сохранились. Превер… ой, нет, Прувер. Превер — это другой поэт.
Молча, Мариус придвинул свой планшет и спросил:
— Где… где ты это всё нашла?
Впрочем, сведения были очень скудными: несколько имён, дата смерти, почти ничего об их жизнях и деятельности и две чёрно-белые фотографии: надписи «Да здравствуют народы» и рукописи одного из стихотворений Жана Прувера. Названия кружка Мариус не нашёл и потому переспросил у жены:
— Как, ты говоришь, он назывался?
Она смешалась и прошетала:
— Друзья… ох, Друзья азбуки.
— Ясно, — сказал Мариус деревянным тоном. — Но теперь мне тем более туда нужно сходить ещё раз. Последний раз.
— Но… зачем? Может, лучше в церковь?
— Не поможет им церковь. Я пойду и вернусь, а ты не волнуйся. Адрес у тебя есть, если что.
Козетта вдруг рассмеялась:
— Ты свои слова слышишь? Ты идёшь непонятно к кому непонятно куда. Какой адрес?.. Хотя бы… ты можешь крестик надеть?
Мариус вздохнул. Он был убеждённым атеистом, но, чтобы успокоить жену, всё же взял крестик у неё из рук.
— Может, я папу попрошу пойти с тобой? Или сама… ты же предлагал.
— Нет, — отозвался он резче, чем стоило бы: тесть его был уже старым человеком, а Козетту с собой — после того, как она откуда-то «вспомнила» название кружка — он не взял бы ни за что. — Вот что. Если я сразу после полуночи на связь не выйду, звони в полицию. Я даже будильник себе поставлю — на без пяти двенадцать.
В этот раз он не стал дожидаться, пока Эпонина откроет ему дверь. Вошёл сам. От фаст-фудовской атмосферы не осталось и следа: грубо сколоченная мебель, выкрашенная в тёмно-коричневый, дощатый пол, по стенам — газовые рожки. Неизменными остались только старичок с книгой в глубине и табачный дым под потолком. Всё остальное и все остальные изменились полностью.
Они все сидели там. И на сей раз — по какой-то горькой иронии — в таком виде, в каком он ожидал их увидеть в первый раз: одетыми по моде тридцатых годов девятнадцатого века. В таком виде, в каком он их теперь помнил. Мариус боялся, что вчерашнее его «прозрение» сегодня станет реальностью — и все они перед ним предстанут в крови, но нет. Он застал их будто бы в тот миг, когда обсуждение планов или грёз шло полным ходом, вот только лица их не были ни вдохновенными, ни радостными, ни мечтательными.
— Господин Понмерси, — раздался вдруг мальчишеский голос. — Пришли всё-таки!
— Гаврош, — проговорил Мариус, оглядывая кафе. — Твоё имя Гаврош, да, малец?
Он был одет в какие-то лохмотья, но радостно улыбался. У Мариуса сжалось сердце.
От стены отделилась тень — Эпонина. Глядя в пол, она подошла к Мариусу и Гаврошу, потрепала последнего по голове.
— Чего явился? Чего оба явились? — спросила она и пояснила: — Мы тут сидим безвыходно, это Гаврош может ходить, где вздумается. И сюда носа не кажет. А вот — пришёл.
— Сегодня про интересное будет, — ответил Гаврош, — вот я и пришёл. Охота мне была слушать, как нас всех перебили. А сегодня господин Понмерси нам расскажет…
— Про двадцатый век, — негромко произнёс Анжольрас.
— Может, — севшим голосом предложил Мариус, — про двадцать первый? Недавно…
— Про двадцатый.
— Но сейчас уже…
— Мариус, очень прошу тебя.
— Но я не готовился… всё-таки для меня это тоже уже история. Я в конце века родился.
— Расскажи, что помнишь.
— Попробую, — обречённо согласился Мариус. — Только задавайте вопросы.
Он сел за тот столик, откуда два дня до этого читал лекцию. И тут произошло нечто неожиданное: остальные — Друзья азбуки — подтащили ещё несколько столиков поближе, и расселись вокруг так, чтобы быть поближе к Мариусу. Гаврош влез на колени к Курфейраку, а тот пробормотал:
— Не пять лет тебе уже.
Но не согнал.
Грантер поставил рядом с собой бутылку, но ни разу к ней не прикоснулся.
— Люди научились летать? Построили подходящие машины? — спросил Комбефер и затаил дыхание в ожидании ответа.
Эпонина фыркнула:
— Как топоры летают.
— Да, — с облегчением кивнул Мариус, — научились. И очень быстро. Можно хоть всю землю облететь. Эти машины назвали «самолётами», «вертолётами», «ракетами». Летают даже в космос. И на Луне побывали.
Комбефер улыбнулся.
— Нарисуешь, как они выглядят? — и протянул свои перо и записную книжку.
— О, — Мариус набросал силуэты, хотя ракета вышла похожей на огурец, а вертолёт — на странное насекомое. — Не очень похоже, но…
— Спасибо.
— Колоний ведь больше не осталось? — быстро спросил Фейи. — Все, кто мечтал о независимости, получили её?
— Смотря что называть колониями, — вздохнул Мариус и принялся объяснять, что колониальная система как таковая распалась в двадцатом веке, но небольшие страны не выдерживают конкуренции с крупными державами и так или иначе попадают в экономическую зависимость от них. И часто их положение едва ли отличимо от положения любой колонии.
— Как же так, — пробормотал Фейи.
— Но у них есть конституции, — торопливо добавил Мариус. — И существует организация, которая защищает права человека, любого человека, независимо от национальности или положения.
— А войны? — спросил Прувер. — Они же кончились.
— Нет, — глухо сказал Мариус. — Никогда не кончались. И двадцатый век… двадцатый век принёс целых две войны, которые назвали мировыми.
— Как это — мировые? — потрясённо спросил Анжольрас.
И разговор, который начался с лёгкого вопроса Комбефера, на который Мариус дал лёгкий ответ, становился всё мрачней и тяжелей: войны, вызванные чужой жадностью или властолюбием, уничтожение сотен тысяч, изобретение все более изощрённых способов убивать людей тысячами, десятками тысяч…
— Но было и хорошее, — иногда с отчаянием говорил Мариус, — свобода слова. Избирательное право для всех, для женщин тоже. И изобретения разные. Фотографировать, например, можно быстро, и изображение получается чётким, ездить можно где угодно, летать, куда угодно — транспорт очень развит. Медицина… да, медицина! Операции теперь делают, когда пациент спит и совсем ничего не чувствует. И нашли способ совсем избегать заражения. Могут пересаживать органы от одного человека другому.
Тут Мариус заговорил с большим воодушевлением, потому что заметил, как оживились Комбефер и Жоли, но остальные сидели как в воду опущенные, даже Грантер, который однажды неловко пошутил, спросив, не изобрели ли новую выпивку — и Мариусу пришлось рассказывать о проблеме с наркотиками.
Анжольрас больше не задавал вопросов, будто окаменев, он смотрел в пол, и Мариус отчаянно искал то, что могло бы подбодрить всех, но мешала тошнота от слабости, прежняя головная боль и боль в ключице. Ни разу однако Мариус не подумал об уходе, потому что с радостью бы остался с ними здесь, в этом кафе, запертым навеки, и рассказывал бы им что угодно, только не жуткую бесчеловечную историю прошлого века. Все они просто не заслуживали такого будущего, и чем дальше Мариус говорил, тем ещё и горше, и более стыдно ему становилось перед ними за весь кошмар двадцатого века, хотя он и не виноват был в нём вроде бы, а может, и виноват. Сейчас тоже есть рабство, убийства, дискриминация, голод, пытки, геноцид, неизлечимые болезни — и он, Мариус и такие же, как он, ничего с этим не делают, а просто живут, выживают, ползут по жизни, не стараясь ничем сделать этот мир лучше. И то хорошее, что находил Мариус, казалось ему теперь жалкой отговоркой, мемориалом загубленным жизням, попыткой загладить неизгладимую вину просьбой о прощении, откупиться документами, признанием геноцида, глобального потепления, замусоренной планеты, экономического рабства, миротворческих войн, терроризма, религиозных войн, наркотиков, СПИДа.
Кружилась голова, силы капля за каплей вытекали из Мариуса, а юные лица вокруг радостней или светлее не становились. И нечего было ответить на вопрос: «Почему ты, Мариус, и тебе подобные ничем не помогли миру стать лучше» Хотелось крикнуть: «У меня есть прекрасная семья! И работа — меня уважают как специалиста! Друзья меня любят, я хороший человек!» Но слова не шли на язык, а горло сжимал спазм. Успехов цивилизация добилась только в размахе производства и потребления разного хлама.
В тот миг, когда будильник на телефоне зазвенел, Мариус вспомнил о последнем, что может быть ещё могло хоть немного…
— Франция! После июня 1832… Потом была всё же революция! И позже, в конце девятнадцатого века Франция первая стала свободной, она стала свободной, Анжольрас!
Но он не пошевелился. За него ответил Комбефер:
— В каком смысле, Мариус? Ты так много рассказал, что мы уже запутались, как же одна страна стала свободной, когда вокруг…
— Простите, — прошептал Мариус, чувствуя, что сейчас потеряет сознание от боли, — можно я приоткрою дверь?
Они молча встали. Мариус, шатаясь, пошёл к выходу, навалился на дверь всем телом, хватая прохладный ночной воздух. Уходить не хотелось, хотелось только глотнуть сил и вернуться, чтобы остаться — насовсем. Он не заслужил ни Козетты, ни детей, ни успешной, благополучной жизни, ни даже этого глупого хобби — как легко читать о революциях, когда сам сидишь дома в тепле и безопасности!
О Козетте её отец, конечно, позаботится. И дедуля поможет правнукам. И даже тётка, даже она…
Вдруг дверь дёрнулась, и кто-то железной хваткой вцепился в плечо Мариуса. И Мариус почувствал, как его тянут прочь из «Мюзена», прочь от вновь обретённых друзей, которых он так подвёл.
— Нет, — выдохнул он, не находя в себе сил сопротивляться. И тут же ощутил, как другая рука — тонкая, но тоже сильная, тянет его внутрь, уцепившись за рукав пиджака. Но тот, снаружи, оказался сильней — ткань на рукаве затрещала, и Мариус, безвольно, бессильно, вывалился на улицу, прямо на тротуар. Удара о землю он не почувствовал, так болела голова. Но услышал, как смолкли крики в кафе, — дверь туда захлопнулась. Наверное, навсегда.
Подниматься на ноги не хотелось, но Мариус почувствовал, как его легонько, но ощутимо пнули в спину.
— Поднимайся, — раздался смутно знакомый голос. Знакомый — как голоса Друзей азбуки — откуда-то из далёкого, за гранью этой жизни, прошлого. — Нечего валяться. Ты жив, потому сам ноги переставлять можешь. Нести тебя я не буду.
Пошатываясь, Мариус поднялся. Боль в голове стала пульсирующей, перед глазами всё плыло, но Мариус понимал: скоро отпустит, скоро всё пройдёт.
— Вы кто? — хрипло спросил Мариус, глядя на высокого хмурого незнакомца с бакенбардами.
— Полиция, — лаконично отозвался тот. — Нечего пялиться.
— Я не могу вас вспомнить.
— И правильно. Вперёд. Жена заждалась.
Козетта! Мариус, с трудом попадая пальцами по кнопкам, отправил ей сообщение, что всё в порядке и через час он будет дома.
Они долго шли: Мариус то и дело что-то спрашивал, но полицейский молчал. Поймать такси Мариусу даже в голову не пришло. Казалось необходимым пройти всю дорогу, до самом дома, пешком в странной компании неизменно маячившего за спиной полицейского.
В трёх кварталах полицейский сказал:
— Я пойду. Не возвращайся туда больше. Тебе нельзя, а я не буду вечно караулить.
— А вы караулили? — удивился Мариус. Головная боль прошла, словно её и не было, осталась только боль в сердце — из-за всего, что произошло.
— Все три дня.
И Мариус вдруг вспомнил этого человека.
— Но вы же… не… не погибли там, верно?
— Как сказать.
На этом разговор был закончен. Жавер ушёл, растворившись в темноте одного из переулков Парижа, а Мариус поспешил домой, обнять Козетту и детей.
На книгу ушло почти полгода. Каждый вечер Мариус садился и писал, даже если валился с ног от усталости. Хотя бы на страницу, хотя бы на полстраницы — но книга росла каждый день. Они писал о тех, кого никто не помнил как Друзей азбуки, потому что они слишком мало сделали для того, чтобы их запомнили. Но их вклад был одной из многих капель, из которых в конце концов разлилось море. У Мариуса не было документов — только несколько имён и две фотографии, но у него были воспоминания — и именно они стали основным содержанием книги. Поставив последнюю в книге точку, Мариус вернулся к первой странице и написал посвящение: «Моим друзьям. Пусть они обретут покой».
Только однажды Мариус ослушался Жавера: когда книга вышла, один экземпляр её он отвёз туда, где больше полугода назад читал лекцию об Июньском восстании 1832 года. И оставил у двери.
Тот пиджак с оторванным рукавом он так и не выбросил.
Автор: Джайа
Размер: миди, 5162 слова
Пейринг/Персонажи: Мариус, Друзья азбуки
Категория: джен
Жанр: хоррор, драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: модерн!ау
Краткое содержание: своего рода ретеллинг сказки «Певец с оторванными ушами».
читать дальшеПомимо любимой жены и любимой работы у Мариуса Понмерси было любимое хобби. С самого детства его интересовали революции, которыми была так богата история Франции. В детстве это были просто занятные рассказы, люди в париках и хорошие оценки по истории, но со временем история становилась чем-то большим, чем смешные парики и на высший балл написанные тесты, большим, чем прах и пыль прошлого, чем мох на старых камнях стен, она оказывалась наполненной событиями, а события двигали люди, эти люди чем старше становился Мариус, тем отчетливей обретали черты, в конце концов они иногда стали ему сниться — отдельные периоды истории, люди внутри, как в огромном доме без фасада. В таких снах Мариус не слышал голосов или каких-то иных звуков, но отчётливо видел лица людей. Жена иногда беспокоилась, говорила, что яркие подробные сны — явный признак, что Мариус перетрудился на работе. Но Мариус не соглашался с ней — успокаивал, нежно целовал в висок со словами: «Я просто на ночь читаю книги с яркими красивыми иллюстрациями». Однако ещё через некоторое время, прочитав случайно в романе одного английского писателя о человеке с яркими видениями, связанными с историей, который умер от опухоли мозга, тайком от жены сходил и проверился, но нет, тревога оказалась напрасной.
Каждый день, хотя бы час, хотя бы полчаса Мариус уделял своему увлечению: он общался на форумах, переписывался с другими любителями французской истории, иногда ходил на офф-лайн встречи, но обычно на них не хватало времени – всё-таки жена, дети, работа.
Впрочем, Интернет был просто спасением для него, потому что ни Козетта, ни дети, ни друзья, ни родственники не разделяли его увлечения.
Хватило года, чтобы он стал своего рода авторитетом на паре крупных форумов. На него ссылались, аргументируя свою позицию в споре, к нему обращались, чтобы уточнить какие-то детали, его дружбы (пусть всего лишь сетевой) настойчиво добивались. Мариуса всё это немного тяготило, но он всегда соглашался помочь и никогда никому не грубил, даже если собеседник был не из приятных. Козетту это даже злило немного, и она советовала давать опор сетевым хамам, но Мариус не хотел.
Он не слишком удивился, когда однажды, в ранних летних сумерках к нему явился этот мальчишка и поинтересовался, не согласится ли господин Понмерси прочесть публичную лекцию.
В тот вечер они с Козеттой возвращались откуда-то и решили пройтись пешком — очень уж хорошо было на улице. Они говорили о какой-то ерунде и шутили в то же время, что о глупостях щебечут влюблённые на первых свиданиях, а не муж и жена, прожившие вместе уже почти шесть лет.
И когда они уже свернули на свою улицу, к Мариусу кинулся этот мальчишка — обычный, каких полно летом на улицах: взъерошенный, чумазый, в майке с каким-то супер-героем, в шортах и кроссовках.
Кажется, только что он гнал куда-то на своём самокате — и вот уже катит к незнакомой паре. Чтобы спросить:
— Это вы — господин Понмерси?
— Ты потерялся, малыш? — немедленно забеспокоилась Козетта. Она всегда очень боялась, что Жорж или Жанна потеряются, и прогулки всей семьёй потому часто превращались в настоящее мучение.
— Нет. — Мальчишка спрыгнул с самоката. — Мне нужен господин Понмерси. Это же вы? Я видел фотографию.
— Да, меня зовут Мариус Понмерси, — согласился Мариус.
— Меня попросили передать записку.
Козетта нахмурилась и спросила с подозрением:
— Кто попросил?
— Друзья. Они студенты, любят историю. Они читали ваши статьи.
Мариус покачал головой:
— Какие там статьи…
— Им очень понравилось. Они просили передать. — Он почесал кончик носа. — Но если хотите знать, там про лекцию
Мариус посмотрел на свёрнутый вчетверо листок — обычная бумага в клеточку, ничего опасного. Но Козетта продолжала хмуриться.
— А почему, — поинтересовался Мариус, — они мне не написали на форуме?
Мальчишка ухмыльнулся и пнул колесо самоката:
— Тут такое дело, понимаете, господин Понмерси, они не хотели писать. Они хотели, чтобы вы так записку получили. Это вроде игры для них.
— Игры?
Мариус знал, что среди молодёжи хватает тех, кто не просто интересуется историей, а занимается воссозданием одежды, предметов интерьера, кто разыгрывает какие-то события. На форуме такие тоже встречались, хотя писали что-то своё они редко, обычно только вопросы задавали.
— Ага. Ну и так веселей. Найти меня, написать письмо, найти вас… Хотя это было легко.
— Почему это? — нервно спросила Козетта. Мальчишка фыркнул так высокомерно, словно она у него спросила, какого цвета небо ясным днём.
— Господин Понмерси писал в этом… в фейсбуке, в каких кафе любит бывать и где обычно гуляет. Так что легко.
Козетта бросила на Мариуса разгневанный взгляд: она просила его не сообщать о себе в сети слишком много личной информации. Но он же не домашний адрес написал, в самом деле!
Мариус снова посмотрел на листок, который мальчишка вновь протянул ему:
— Ну?
— А о чём будет лекция?
— Об Июньском восстании 1832 года! — бодро отрапортовал тот.
— О. — Мариус растерялся: с одной стороны, Козетте всё это явно не нравилось, а конфлитов с женой ему не хотелось, с другой, Июньское восстание было его любимой темой! О нём он мог говорить бесконечно — и, что уж тут, именно о нём ему чаще всего снились самые красочные, самые детальные сны.
Козетта словно прочла его мысли и, вздохнув, нежно коснулась руки. И Мариус торопливо схватил свёрнутый вчертверо листок.
— Там адрес, время. И тема. Если вам не подойдёт… значит, не судьба!
С этими словами мальчишка вспрыгнул на свой самокат и умчался прочь, умело лавируя между недовольными пешеходами.
И хотя свободного времени у Мариуса было не так много, именно тот вечер, на который хотели назначить лекцию неизвестные энтузиасты, оказался свободным.
Мариус готовился к лекции — первой офф-лайн лекции на историческую тему! — не просто добросовестно, а со всей страстью. Он мало того, что задействовал весь свой архив о ситуации, которая привела к июню 1832, а также о самом таком скоротечном и трагичном событии, о людях, в нём принявших участия — калейдоском безвременно оборванных судеб, кровавая каша, на первый поверхностный взгляд, так ещё и собственные переживания, эмоции Мариус добавил. Он каждый шаг, каждый промах, каждое предательство выписал. И везде прибавлял: «А теперь представим», или «Как я вижу», или «Живо себе воображаю, что…» — так, по его мнению, было наглядней и доходчивей, а ещё так любой слушатель невольно и сам вообразит, что нужно, и поставит себя на место участников.
Вечер для лекции выдался славный: нежаркий, свежий. Большую часть пути Мариус проехал на метро, а потом шёл ещё с полчаса пешком, наслаждаясь вечерней прохладой. Когда он уже почти пришёл, у него вдруг возникло чувство, что за ним следят: какая-то тень мелькнула между домами и скрылась. Но Мариус быстро забыл об этой тени.
Кафе отыскалось легко, и Мариус, отправив смс Козетте, что добрался благополучно, зашёл внутрь, немного помешкав на пороге, по какой-то смешной причине — ему показалось, что кафе не работает: изнутри не доносилось ни звука. Но едва Мариус заколебался, как дверь вдруг распахнулась и на пороге появился невысокий тощий парнишка в кепке и помахал ему, криво улыбнувшись: «Заходи!» — и шум голосов, какой-то негромкой музыки, стук стаканов, чашек, бутылок, вилок о тарелки вырвался наружу, окутал Мариуса и успокоил. Он улыбнулся парнишке и вошёл в кафе — и не поверил своим глазам! После бумажной записочки, переданной с мальчишкой, Мариус ждал, что и кафе будет каким-то необычным, а тут вид самой обычной забегаловки: несколько столиков без скатертей, на каждом — по солонке и по перечнице. Где-то в глубине маячит барная стойка, а на стенах висят безликие фотографии. Под потолком — вопреки законодательству — плывёт сигаретный дым.
Молодые люди, рассевшиеся за столиками, были гораздо интереснее обстановки, хотя выглядели они тоже довольно обычно. Мариус ждал людей в нарядах девятнадцатого века, но увидел кучку обычных ребят. Тот, тощий в кепке, кто открыл ему дверь, уже сидел, теряясь в полумраке, за барной стойкой. Там же сидел какой-то старичок, который совершенно не вписывался в остальную компанию, и читал, не обращая внимания на происходящее.
Один из молодых людей за столиками, симпатичный брюнет, вскочил и кинулся навстречу Мариусу.
— О, вы господин Понмерси? Добрый вечер! Мы очень рады, что вы нашли время для нас. Очень, очень рады! Моё имя Курфейрак.
Мариус не заметил, как Курфейрак принялся энергично трясти его руку, попутно о чём-то рассказывая и сияя улыбкой, которой позавидовала бы реклама зубной пасты.
— Кое-кто из нас боялся, — продолжал Курфейрак, — что вы не станете слушать Гавроша, но я ни секунды не сомневался, что вы придёте.
— Нам тоже очень интересна история Франции, — вмешался другой, бледный и в очках. — Потому мы очень благодарны, что вы нашли время для нас. Я читал ваши статьи…
— Записи на форуме, — настойчиво поправил его Мариус.
— Они очень интересны. Моё имя Комбефер.
— Очень приятно.
Постепенно каждый из них (кроме того паренька в кепке) назвался, предварительно похвалив Мариуса — и он устал поправлять, что не статьи он пишет, а всего-навсего небольшие заметки на форуме.
Они не слишком походили на известные Мариусу молодёжные компании: слишком тихие, даже Курфейрак, слишком сосредоточенные. Первые полчаса Мариус не мог отвязаться от чувства какой-то неправильности, а потом вдруг понял: ни один из них ни разу не проверил свой телефон, не раздалось ни единого звонка, и вообще, казалось, что у этих молодых людей нет телефонов. Впрочем, что удивляться — они связались с ним через мальчишку-посыльного. Конечно, они бы не стали нести на такую встречу мобильники.
Не торопясь, Мариус говорил о революции тридцатого года, о том, как быстро увяли надежды на хоть какие-то изменения в обществе после этой революции, о короле Луи-Филипе Орлеанском, о генерале Ламарке.
Все — сколько их было: пятнадцать? двадцать? больше? — слушали, не перебивая. Мариус скользил взглядом по их лицам, понимая с удивлением, что легко и быстро запомнил имена очень многих.
Комбефер делал какие-то заметки в записной книжке. Лысый и улыбчивый Легль иногда что-то шептал своему приятелю, Жоли. Курфейрак и ещё двое — Баорель, чьи бровь и щёку рассекал шрам, и мрачный Грантер, успевали и слушать, и пить что-то из низких рюмок, но никто из них ни разу не обменялся репликами, что было странно: Курфейрак любил поговорить, а по блестящим глазам Грантера было ясно, что ему есть, что сказать. И, на взгляд Мариуса, Грантеру не стоило так уж налегать на содержимое рюмок.
Чем дальше он говорил, подбираясь сначала ко дню восстания, а потом описывая его, этот первый день, когда надежда ещё была, тем тише они вели себя. Когда уже даже Комбефер перестал делать заметки, Мариус остановился и спросил:
— Простите, что интересуюсь, но вам интересно? Вопрос глупый, но… я не лектор, это моя первая лекция, и я немного волнуюсь. Мне сложно понять, то ли я говорю, что вы хотели услышать? Достаточно ли полно излагаю? Я вообще-то адвокат. Выступать привык, но в суде — совсем другое, понимаете?
— Не надо волноваться, — сказал Анжольрас, среди них самый задумчивый, — вы всё правильно говорите.
— Спасибо, — с облегчением ответил Мариус.
— Но здесь мы попросим вас остановиться, — вмешался Комбефер и встал, — на сегодня.
Мариус глянул на часы: и к своему изумлению понял, что уже было около полуночи. Конечно, пора заканчивать! А ведь он не всё рассказал.
— На сегодня? — повторил он. — То есть вы хотите дослушать?
— Конечно, хотим! — Курфейрак тоже встал из-за столика и подошёл к Мариусу, протягивая руку для рукопожатия. — Хоть завтра, если вы согласны.
Мариус достал телефон, чтобы проверить свои планы на завтрашний день, и вдруг увидел сообщение от Козетты: «Твой дедуля поругался с мадемуазель Ж. и отменил завтрашний совместный ужин».
— Знаете, — неловко пробормотал он, — только что выяснилось, что завтра вечером я совершенно свободен.
Курфейрак хлопнул в ладоши:
— Вот видите! Это судьба!
Перед тем, как отпустить Мариуса, каждый из слушателей пожал ему руку и сказал несколько слов о том, как им важна эта лекция и как было интересно. Последним подошёл Грантер, от которого несло перегаром. И вместо того, чтобы сказать, как всё было замечательно, и пожать руку, он без улыбки подмигнул Мариусу и похлопал его по плечу.
И Мариус спросил вдруг:
— А где тот парень, который мне дверь открыл? В кепке.
Грантер нахмурился и почесал затылок.
— Не помню никакого парня. Или вы о той девчонке, что тут вертелась? Тощая, конечно, можно и перепутать.
— Эпонина? Наверное.
Уже дома Мариус никак не мог вспомнить, откуда он знал это имя. Из римской истории, конечно, но и откуда-то ещё. Он даже у Козетты спросил несколько раз, но та только пожала плечами и предположила, что, наверное, из римской истории. Козетту гораздо больше обеспокоило то, что Мариус пришёл очень уставший и слишком бледный.
— Ты как будто заболел, — бормотала она, трогая его лоб. — Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Лекция очень понравилась. Но мы не успели… меня зовут завтра, чтобы закончить. И дедуля как раз всё отменил. Хочешь со мной? В «Мюзен»? Там приличное место… то есть, посетители приличные, само-то место — обычная забегаловка. И добираться долго.
— Куда? — Козетта, видимо, не слушала: она хлопотала над чаем с имбирём для Мариуса.
— К этим ребятам. Они очень приятные. Вежливые, слушают. Комбефер даже записывает — как будто на лекциях писать не устал.
— Сейчас, — рассеянно возразила Козетта, передавая Мариусу чашку, — лекции на диктофон записывают. Мне рассказывали.
— Так пойдёшь? — настойчивей переспросил он и отпил чая — имбирь обжёг горло. Наверное, Козетта была слишком задумчива сегодня.
Она вздохнула:
— Ты же знаешь: я ужасно скучаю от истории. Все эти короли, войны, восстания, даты… то скучно, то печально. И всё в голове перемешивается в конце концов. Современность гораздо интересней. Ты лучше сам иди, а то я засну посреди лекции.
Она рассмеялась, но смех вышел натянутым.
Оказавшись на пороге кафе на следующий день, Мариус уже не сомневался, что верно нашёл место, но всё равно мешкал перед дверью, надеясь, что ему снова откроет Эпонина. И надежды его оправдались: вскоре ручка двери опустилась, и наружу выскользнул вчерашний тощий парнишка. Даже теперь, зная, что это девушка, Мариус не сразу поверил в это.
— Привет, — сказала она. — Вчера интересно было.
— Вы слушали?
— Мы? — она огляделась и хрипло рассмеялась. — А, я! Слышала. Интересно. Заходите, господин Понмерси.
И Мариус снова зашёл в это кафе. Все сидели на тех же местах, что и вчера, но атмосфера со вчерашнего дня неуловимо изменилась. Сегодня это как будто было не обычное безликое кафе, каких сотни, а давно знакомое, не просто привычное, но «своё», особенное. И все эти молодые люди с застывшими на их лицах улыбками (не улыбались только Грантер и Анжольрас) — они тоже, даже безразличный ко всему, кроме своей книжки, старичок за стойкой бара, казались знакомыми и «своими». И от этого — а вовсе не от дат и войн, как Козетте, — Мариусу вдруг сделалось очень грустно.
Первые полчаса лекция протекала оживлённей: ему то и дело задавали вопросы, Легль пару раз пошутил — и даже Грантер криво ухмыльнулся. Но Мариус совсем не чувствовал подъёма, наоборот, у него разболелась голова и во всём теле разлилась противная слабость, какая бывает при очень низком давлении. Несмотря на слабость, он рассказывал, отвечал на вопросы, тоже шутил, ловя одобрительные взгляды Курфейрака. Но минут через сорок всё же не выдержал и попросил сделать небольшой перерыв.
— Вам нехорошо? — спросил Комбефер.
— Нет, всё в порядке, — едва слышно выдохнул Мариус. Больше всего на свете сейчас ему хотелось улечься прямо на стол и умереть, потому что сил не было даже для сна. Боль в голове сделалась невыносимой, да ещё и под ключицей заныло, словно там был синяк.
— Тогда, может, закончим на сегодня?
— Но… — начал было Курфейрак, однако Комбефер не дал ему договорить:
— Господин Понмерси, кажется, плохо себя чувствует.
— Но, Комбефер…
— И мы не станем его мучить, ведь правда? — в голосе его появились железные нотки, и Курфейрак сник.
— Всё в порядке, — повторил Мариус, которому действительно стало немного легче за то время, пока он молчал, — я продолжу.
Грантер молча подошёл к нему и поставил стакан с вином прямо на листы с лекцией, а потом вернулся за свой столик, Мариус и «спасибо» сказать не успел.
— Может быть, вы страдаете мигренями? — предположил Жоли.
— О нет, нет. Я продолжу.
Оставалось самое тяжёлое: финал этого неудавшегося восстания и последующие события. Дома, продумывая лекцию, Мариус не без азарта расписывал и перемещения войск, и причины неудачи, и то, как, во многом, все легко отделались, в результате, кроме погибших, конечно. Но когда теперь он заговорил о погибших, неприятная мысль поразила его: многие ведь из тех, кто тогда погиб на баррикадах, были ровесниками его слушателей. Делиться этой мыслью он не стал, но она больше не отвязывалась. Он говорил, и временами видел пятна крови на одежде этих молодых людей, которые теперь больше не улыбались. Пятна крови, раны от пуль и от штыков, грязные бинты, а верней, обычные тряпки, которыми перевязывали раны.
— Было четыре вечера, — севшим голосом сказал Мариус то, чего уже не было в его листах, и замолчал, глядя в стакан с вином, к которому так и не притронулся.
Грантер вдруг снова встал и, сворачивая по пути стулья, побрёл вглубь зала, туда, где в одиночестве сидел Анжольрас. Но за столик к нему не сел, а замер рядом и смотрел на Анжольраса, не отрываясь.
Комбефер вздохнул и закрыл свои записи.
— Спасибо, — это сказал Курфейрак, который не улыбался в этот раз, — как нам отблагодарить вас?
Мариус поднял взгляд и увидел, как все одобрительно закивали, но сам он покачал головой:
— Просто позвольте прийти к вам ещё раз. Завтра.
— Не стоит, — быстро отозвался Комбефер, остальные молчали. И в их молчании чудилась неуверенность: казалось, им хотелось, чтобы Мариус пришёл, но и правоту Комбефера они не могли не признать. И они колебались.
— И всё же, — повторил Мариус, — я очень прошу. О чём бы вы хотели послушать завтра? Или можем просто поговорить.
— Вы и так к одной лекции готовились уже, нечестно ещё у вас время отнимать, — сказал до того молчавший Фейи, — если хотите, господин Понмерси, приходите. Просто поговорим.
— Фейи прав, — согласился Анжольрас. Комбефер нахмурился, явно не соглашаясь. Но сказал:
— Хорошо, приходите. Но если почувствуете себя плохо, уходите сразу. Обещайте это.
Мариус пообещал, почему-то думая, что едва ли сдержит слово. Затем он попрощался со всеми и торопливо ушёл — снова близилась полночь, и Козетта наверняка тревожилась.
По пути назад он наконец достал телефон, который не проверял весь вечер: там было три непринятых вызова от Козетты и сообщение от неё же: «Я не нашла никакого «Мюзена». Нигде. И по тому адресу, куда ты поехал, ничего нет. Перезвони мне скорей». И другое сообщение, от деда: «Ты завёл себе любовницу, внук? Познакомь! И получше скрывайся от жены! Могу рассказать способы». Это сообщение обеспокоило его сильней, чем загадочная новость от Козетты. Какая любовница? О чём говорил дед?..
Не пройдя и ста метров, Мариус позвонил жене.
— Козетта? Милая… ты звонила? Что стряслось?
— Мариус, где ты пропадаешь? — по голосу было ясно, что она чуть не плакала. — Никакого «Мюзена» не существует. Где ты сейчас?
— Что тебе дед наговорил? Козетта… хочешь, приезжай сейчас. Я покажу тебе это кафе. Ты что, ты думаешь, что я к любовнице ездил? Господи, Козетта, ты что… Приезжай. Сейчас же вызывай такси и… Я подожду.
Он подумал, что, возможно, эти молодые люди сейчас тоже будут расходиться, и он сможет перекинуться с ними парой слов, пока ждёт Козетту.
— Я тебе верю, — ответила она после молчания. — Дело не в любовнице, Мариус. Но ты плохо выглядел вчера вечером. И ты такой доверчивый. И эти твои знакомые… они меня очень беспокоят. Приезжай поскорей домой.
— Хорошо, — ответил Мариус и бросил огорчённый взгляд на кафе, которое по-прежнему было тихим, словно внутри никого не было, но, может, уже и не было, может, они успели разойтись, пока Мариус говорил по телефону. Но где-то среди домов маячила та же тень, что и в прошлый раз — кто-то словно следил за Мариусом. Хотя, кто знает, может это был простой бродяга, котрому до Мариуса не было никакого дела.
Пока он ехал домой, в голове всё вертелась какая-то недоумённая мысль, которую Мариус никак не мог прогнать: почему Козетта не нашла это кафе? Может, ошиблась с названием? Он проверил записку от Гавроша, которая до сих пор лежала в кармане. Всё верно, «Мюзен». Может, написала неверно? Но поисковые системы обычно справляются с такими проблемами. Что же тогда?.. Что же не так?
Пока он ехал, дед прислал ещё одно сообщение: «Козетта говорит, ты заболел. Тебя там не шарлатаны за нос водят? Лучше любовница». Мариус хотел немедленно позвонить и отругать деда, но ограничился гневным сообщением: «Нет у меня никакой любовницы! И никаких шарлатанов!». На большее сил не хватило. Ему необходимо было понять: что за странности творились с кафе «Мюзен»? Но проблема оказалась слишком сложной, а Мариус слишком устал. Его хватило лишь на то, чтобы доплестись домой и там заснуть прямо на диване в гостиной, поцеловав перед этим бледную от волнения Козетту.
Она разбудила его поздно, потому что был выходной. И сразу же спросила:
— Ты веришь в призраков?
Мариус протёр глаза и зевнул. В призраков он не верил, и это казалось самоочевидным. За завтраком Козетта объяснила свой вопрос:
— Я вчера не только «Мюзен» проверила, но того парня, которого ты упомянул. Я долго искала, очень долго. Ты знаешь, что некто Комбефер погиб в июне 1832 года? Там какое-то восстание было, и вот тогда… И кафе это твоё там упоминалось. Там, Мариус, а не в списке самых модных мест современного Парижа. Они там с друзьями собирались… у них был кружок с дурацким названием, знаешь, как сейчас журалисты каламбурить любят. Друзья чего-то там. Один из них поэтом был, даже стихи сохранились. Превер… ой, нет, Прувер. Превер — это другой поэт.
Молча, Мариус придвинул свой планшет и спросил:
— Где… где ты это всё нашла?
Впрочем, сведения были очень скудными: несколько имён, дата смерти, почти ничего об их жизнях и деятельности и две чёрно-белые фотографии: надписи «Да здравствуют народы» и рукописи одного из стихотворений Жана Прувера. Названия кружка Мариус не нашёл и потому переспросил у жены:
— Как, ты говоришь, он назывался?
Она смешалась и прошетала:
— Друзья… ох, Друзья азбуки.
— Ясно, — сказал Мариус деревянным тоном. — Но теперь мне тем более туда нужно сходить ещё раз. Последний раз.
— Но… зачем? Может, лучше в церковь?
— Не поможет им церковь. Я пойду и вернусь, а ты не волнуйся. Адрес у тебя есть, если что.
Козетта вдруг рассмеялась:
— Ты свои слова слышишь? Ты идёшь непонятно к кому непонятно куда. Какой адрес?.. Хотя бы… ты можешь крестик надеть?
Мариус вздохнул. Он был убеждённым атеистом, но, чтобы успокоить жену, всё же взял крестик у неё из рук.
— Может, я папу попрошу пойти с тобой? Или сама… ты же предлагал.
— Нет, — отозвался он резче, чем стоило бы: тесть его был уже старым человеком, а Козетту с собой — после того, как она откуда-то «вспомнила» название кружка — он не взял бы ни за что. — Вот что. Если я сразу после полуночи на связь не выйду, звони в полицию. Я даже будильник себе поставлю — на без пяти двенадцать.
В этот раз он не стал дожидаться, пока Эпонина откроет ему дверь. Вошёл сам. От фаст-фудовской атмосферы не осталось и следа: грубо сколоченная мебель, выкрашенная в тёмно-коричневый, дощатый пол, по стенам — газовые рожки. Неизменными остались только старичок с книгой в глубине и табачный дым под потолком. Всё остальное и все остальные изменились полностью.
Они все сидели там. И на сей раз — по какой-то горькой иронии — в таком виде, в каком он ожидал их увидеть в первый раз: одетыми по моде тридцатых годов девятнадцатого века. В таком виде, в каком он их теперь помнил. Мариус боялся, что вчерашнее его «прозрение» сегодня станет реальностью — и все они перед ним предстанут в крови, но нет. Он застал их будто бы в тот миг, когда обсуждение планов или грёз шло полным ходом, вот только лица их не были ни вдохновенными, ни радостными, ни мечтательными.
— Господин Понмерси, — раздался вдруг мальчишеский голос. — Пришли всё-таки!
— Гаврош, — проговорил Мариус, оглядывая кафе. — Твоё имя Гаврош, да, малец?
Он был одет в какие-то лохмотья, но радостно улыбался. У Мариуса сжалось сердце.
От стены отделилась тень — Эпонина. Глядя в пол, она подошла к Мариусу и Гаврошу, потрепала последнего по голове.
— Чего явился? Чего оба явились? — спросила она и пояснила: — Мы тут сидим безвыходно, это Гаврош может ходить, где вздумается. И сюда носа не кажет. А вот — пришёл.
— Сегодня про интересное будет, — ответил Гаврош, — вот я и пришёл. Охота мне была слушать, как нас всех перебили. А сегодня господин Понмерси нам расскажет…
— Про двадцатый век, — негромко произнёс Анжольрас.
— Может, — севшим голосом предложил Мариус, — про двадцать первый? Недавно…
— Про двадцатый.
— Но сейчас уже…
— Мариус, очень прошу тебя.
— Но я не готовился… всё-таки для меня это тоже уже история. Я в конце века родился.
— Расскажи, что помнишь.
— Попробую, — обречённо согласился Мариус. — Только задавайте вопросы.
Он сел за тот столик, откуда два дня до этого читал лекцию. И тут произошло нечто неожиданное: остальные — Друзья азбуки — подтащили ещё несколько столиков поближе, и расселись вокруг так, чтобы быть поближе к Мариусу. Гаврош влез на колени к Курфейраку, а тот пробормотал:
— Не пять лет тебе уже.
Но не согнал.
Грантер поставил рядом с собой бутылку, но ни разу к ней не прикоснулся.
— Люди научились летать? Построили подходящие машины? — спросил Комбефер и затаил дыхание в ожидании ответа.
Эпонина фыркнула:
— Как топоры летают.
— Да, — с облегчением кивнул Мариус, — научились. И очень быстро. Можно хоть всю землю облететь. Эти машины назвали «самолётами», «вертолётами», «ракетами». Летают даже в космос. И на Луне побывали.
Комбефер улыбнулся.
— Нарисуешь, как они выглядят? — и протянул свои перо и записную книжку.
— О, — Мариус набросал силуэты, хотя ракета вышла похожей на огурец, а вертолёт — на странное насекомое. — Не очень похоже, но…
— Спасибо.
— Колоний ведь больше не осталось? — быстро спросил Фейи. — Все, кто мечтал о независимости, получили её?
— Смотря что называть колониями, — вздохнул Мариус и принялся объяснять, что колониальная система как таковая распалась в двадцатом веке, но небольшие страны не выдерживают конкуренции с крупными державами и так или иначе попадают в экономическую зависимость от них. И часто их положение едва ли отличимо от положения любой колонии.
— Как же так, — пробормотал Фейи.
— Но у них есть конституции, — торопливо добавил Мариус. — И существует организация, которая защищает права человека, любого человека, независимо от национальности или положения.
— А войны? — спросил Прувер. — Они же кончились.
— Нет, — глухо сказал Мариус. — Никогда не кончались. И двадцатый век… двадцатый век принёс целых две войны, которые назвали мировыми.
— Как это — мировые? — потрясённо спросил Анжольрас.
И разговор, который начался с лёгкого вопроса Комбефера, на который Мариус дал лёгкий ответ, становился всё мрачней и тяжелей: войны, вызванные чужой жадностью или властолюбием, уничтожение сотен тысяч, изобретение все более изощрённых способов убивать людей тысячами, десятками тысяч…
— Но было и хорошее, — иногда с отчаянием говорил Мариус, — свобода слова. Избирательное право для всех, для женщин тоже. И изобретения разные. Фотографировать, например, можно быстро, и изображение получается чётким, ездить можно где угодно, летать, куда угодно — транспорт очень развит. Медицина… да, медицина! Операции теперь делают, когда пациент спит и совсем ничего не чувствует. И нашли способ совсем избегать заражения. Могут пересаживать органы от одного человека другому.
Тут Мариус заговорил с большим воодушевлением, потому что заметил, как оживились Комбефер и Жоли, но остальные сидели как в воду опущенные, даже Грантер, который однажды неловко пошутил, спросив, не изобрели ли новую выпивку — и Мариусу пришлось рассказывать о проблеме с наркотиками.
Анжольрас больше не задавал вопросов, будто окаменев, он смотрел в пол, и Мариус отчаянно искал то, что могло бы подбодрить всех, но мешала тошнота от слабости, прежняя головная боль и боль в ключице. Ни разу однако Мариус не подумал об уходе, потому что с радостью бы остался с ними здесь, в этом кафе, запертым навеки, и рассказывал бы им что угодно, только не жуткую бесчеловечную историю прошлого века. Все они просто не заслуживали такого будущего, и чем дальше Мариус говорил, тем ещё и горше, и более стыдно ему становилось перед ними за весь кошмар двадцатого века, хотя он и не виноват был в нём вроде бы, а может, и виноват. Сейчас тоже есть рабство, убийства, дискриминация, голод, пытки, геноцид, неизлечимые болезни — и он, Мариус и такие же, как он, ничего с этим не делают, а просто живут, выживают, ползут по жизни, не стараясь ничем сделать этот мир лучше. И то хорошее, что находил Мариус, казалось ему теперь жалкой отговоркой, мемориалом загубленным жизням, попыткой загладить неизгладимую вину просьбой о прощении, откупиться документами, признанием геноцида, глобального потепления, замусоренной планеты, экономического рабства, миротворческих войн, терроризма, религиозных войн, наркотиков, СПИДа.
Кружилась голова, силы капля за каплей вытекали из Мариуса, а юные лица вокруг радостней или светлее не становились. И нечего было ответить на вопрос: «Почему ты, Мариус, и тебе подобные ничем не помогли миру стать лучше» Хотелось крикнуть: «У меня есть прекрасная семья! И работа — меня уважают как специалиста! Друзья меня любят, я хороший человек!» Но слова не шли на язык, а горло сжимал спазм. Успехов цивилизация добилась только в размахе производства и потребления разного хлама.
В тот миг, когда будильник на телефоне зазвенел, Мариус вспомнил о последнем, что может быть ещё могло хоть немного…
— Франция! После июня 1832… Потом была всё же революция! И позже, в конце девятнадцатого века Франция первая стала свободной, она стала свободной, Анжольрас!
Но он не пошевелился. За него ответил Комбефер:
— В каком смысле, Мариус? Ты так много рассказал, что мы уже запутались, как же одна страна стала свободной, когда вокруг…
— Простите, — прошептал Мариус, чувствуя, что сейчас потеряет сознание от боли, — можно я приоткрою дверь?
Они молча встали. Мариус, шатаясь, пошёл к выходу, навалился на дверь всем телом, хватая прохладный ночной воздух. Уходить не хотелось, хотелось только глотнуть сил и вернуться, чтобы остаться — насовсем. Он не заслужил ни Козетты, ни детей, ни успешной, благополучной жизни, ни даже этого глупого хобби — как легко читать о революциях, когда сам сидишь дома в тепле и безопасности!
О Козетте её отец, конечно, позаботится. И дедуля поможет правнукам. И даже тётка, даже она…
Вдруг дверь дёрнулась, и кто-то железной хваткой вцепился в плечо Мариуса. И Мариус почувствал, как его тянут прочь из «Мюзена», прочь от вновь обретённых друзей, которых он так подвёл.
— Нет, — выдохнул он, не находя в себе сил сопротивляться. И тут же ощутил, как другая рука — тонкая, но тоже сильная, тянет его внутрь, уцепившись за рукав пиджака. Но тот, снаружи, оказался сильней — ткань на рукаве затрещала, и Мариус, безвольно, бессильно, вывалился на улицу, прямо на тротуар. Удара о землю он не почувствовал, так болела голова. Но услышал, как смолкли крики в кафе, — дверь туда захлопнулась. Наверное, навсегда.
Подниматься на ноги не хотелось, но Мариус почувствовал, как его легонько, но ощутимо пнули в спину.
— Поднимайся, — раздался смутно знакомый голос. Знакомый — как голоса Друзей азбуки — откуда-то из далёкого, за гранью этой жизни, прошлого. — Нечего валяться. Ты жив, потому сам ноги переставлять можешь. Нести тебя я не буду.
Пошатываясь, Мариус поднялся. Боль в голове стала пульсирующей, перед глазами всё плыло, но Мариус понимал: скоро отпустит, скоро всё пройдёт.
— Вы кто? — хрипло спросил Мариус, глядя на высокого хмурого незнакомца с бакенбардами.
— Полиция, — лаконично отозвался тот. — Нечего пялиться.
— Я не могу вас вспомнить.
— И правильно. Вперёд. Жена заждалась.
Козетта! Мариус, с трудом попадая пальцами по кнопкам, отправил ей сообщение, что всё в порядке и через час он будет дома.
Они долго шли: Мариус то и дело что-то спрашивал, но полицейский молчал. Поймать такси Мариусу даже в голову не пришло. Казалось необходимым пройти всю дорогу, до самом дома, пешком в странной компании неизменно маячившего за спиной полицейского.
В трёх кварталах полицейский сказал:
— Я пойду. Не возвращайся туда больше. Тебе нельзя, а я не буду вечно караулить.
— А вы караулили? — удивился Мариус. Головная боль прошла, словно её и не было, осталась только боль в сердце — из-за всего, что произошло.
— Все три дня.
И Мариус вдруг вспомнил этого человека.
— Но вы же… не… не погибли там, верно?
— Как сказать.
На этом разговор был закончен. Жавер ушёл, растворившись в темноте одного из переулков Парижа, а Мариус поспешил домой, обнять Козетту и детей.
На книгу ушло почти полгода. Каждый вечер Мариус садился и писал, даже если валился с ног от усталости. Хотя бы на страницу, хотя бы на полстраницы — но книга росла каждый день. Они писал о тех, кого никто не помнил как Друзей азбуки, потому что они слишком мало сделали для того, чтобы их запомнили. Но их вклад был одной из многих капель, из которых в конце концов разлилось море. У Мариуса не было документов — только несколько имён и две фотографии, но у него были воспоминания — и именно они стали основным содержанием книги. Поставив последнюю в книге точку, Мариус вернулся к первой странице и написал посвящение: «Моим друзьям. Пусть они обретут покой».
Только однажды Мариус ослушался Жавера: когда книга вышла, один экземпляр её он отвёз туда, где больше полугода назад читал лекцию об Июньском восстании 1832 года. И оставил у двери.
Тот пиджак с оторванным рукавом он так и не выбросил.
@темы: фики
-
-
18.04.2014 в 20:54Тронуло.
-
-
19.04.2014 в 12:34