любовь!.. друг мой! для меня с этим словом разгадана тайна жизни
Название: последний день приговорённого к смерти отсутствует
Фандом: Виктор Гюго "Отверженные", новый фильм отчасти
Автор: миллион баллов с гриффиндора
Категория: джен
Рейтинг: пг-13?
Жанр: ангст да
Персонажи: известные девятеро революционеров
Саммари: АУ, восстание было, только главарей Друзей азбуки не убили на месте, а повесили. параллели с декабристами
Дисклеймер: я не я и герои не мои. корни идеи растут отсюда. обоснуя не искать
собственно«Монфокон принял бы нас, — думал про себя Комбефер, заполняя потоком мыслей бесконечные мгновения, что складываются в минуты и часы, — живи мы два века назад. Та мадемуазель, носящая чудное имя «гильотина», приняла бы нас, будь выносившие приговор милосерднее к гордым, самоуверенным людям. Но Монфокон разрушен, Монфокон отбрасывает свою гнилую тень на людей лишь из книг, а гильотина — не для нас; для нас – захудалая виселица».
Последний вечер перед казнью, пожалуй, должен был бы стать вечером гробового молчания, сожалений и раздирающих душу разговоров с самим собой. По правде говоря, так оно и было. Было до тех пор, пока Фейи и Курфейрак, находившиеся, по счастливой случайности, в соседних камерах — остальным повезло меньше, — не затянули песню, сочинённую, как теперь казалось, целый век назад. Песня была простой как на мотив, так и на слова, но она была о дружбе и вере, что соединяли всех, а потому могла подбодрить товарищей, как никакая другая.
Комбефер размышлял; Курфейрак вторил Фейи в песне; Жан Прувер читал стенам стихи, расхаживая по камере; Жоли дремал, как и Баорель; Легль слушал шаги и отзвуки голоса находящегося прямо над ним Жана Прувера; Грантер искал себе занятие, но не находил; Анжольрас перебирал в памяти прочитанные книги. За время, проведённое в ожидании развязки, каждому в голову успели прийти мысли, подобная данной: «Боже, как много мы не успели сделать!»
***
В ту минуту, когда приговорённых Друзей азбуки вывели к данному сооружению, толпа затаила дыхание, ожидая громких слов, героизма и всего в этом роде. Смертники идеи всегда умирают подобным образом – народу это хорошо известно. Кроме того самого народа, здесь находился палач, двое мужчин, исполнявших, по всей видимости, роли помощников первого, а также отряд солдат, что вызвало у Легля такую реплику: «Ну, виселицу в качестве баррикады мы ещё не использовали!» Приказав остановиться за какие-нибудь пятнадцать шагов до виселицы, девятерых приговорённых построили в колонну. Молчание, так долго витавшее среди них, внезапно нарушилось голосом Баореля, которому через несколько мгновений начали вторить Жоли и Легль, а после — все прочие; они пели ту самую песню, которой сколькими-то часами ранее подбадривали друг друга среди мрачных тюремных стен. Толпа слушала, замерев, до тех пор, пока не прозвучало последнее слово. Палач, стоявший всё это время — не так долго оно и продолжалось — с лицом, явно показывавшим его отношение к подобного рода оттягиваниям смерти, поспешил заговорить. «Пока эти юнцы ещё чего не выдумали», — пронеслось в его голове.
— Кто-нибудь назовёт своё последнее желание? Впрочем, нет никакой гарантии, что оно будет исполнено — палач, чьего имени приговорённые, естественно, не знали, растянул губы в неком подобии ехидной ухмылки, — бог знает, что вам, революционерам, взбредёт в голову!
Друзья азбуки хранили молчание.
— У меня есть, — сказал вдруг Грантер. Палач, продолжая улыбаться, подошёл к нему.
— И какое же? — воистину, нет зрелища более омерзительного, чем человек, позволяющий себе смеяться над людьми, находящимися в его власти, пусть и такого рода.
— Я хочу пожать своему товарищу руку, — ответил Грантер, не вызвав этим ровно никакой реакции. Прочие приговорённые Друзья азбуки хранили молчание – время песен о дружбе и братстве ушло.
Палач, казалось, пребывал в искреннем замешательстве: позволить, с его точки зрения, значило бы сделать поблажку этим "гордецам, не стоящим ни единого су", а запретить — нарушить явное желание толпы, которая ждала чего-то более интересного, чем помнящиеся наизусть речи карателей. Наконец, по истечении пары десятков мгновений, показавшихся Грантеру вечностью, до его ушей донеслось не слишком довольное:
— Наблюдать за тем, как связанными руками пожимают такие же связанные руки, весьма занимательно. Пусть!
Один из солдат, находившихся около, встал рядом с Грантером, который только порадовался, что его руки, как и остальных, связаны не за спиной. Он двинулся вперёд, минуя своих товарищей, пока не достиг стоявшего вторым — первым был Курфейрак — Анжольраса. Остановившись рядом с ним, Грантер спросил, дивясь тому, как исчезла из его голоса решительность:
— Ты позволишь? — и протянул вперёд свои связанные руки, отводя правую ладонь как можно больше в сторону, так, чтобы между можно было просунуть ещё одну. Анжольрас с улыбкой коснулся его пальцев своими.
В следующие две секунды Грантер предпочёл бы всё, что угодно, но не отворачиваться, не идти назад.
***
Свидание Комбефера с его девицей-петлёй обернулось неудачей — то ли сама верёвка была до невозможности плоха, то ли Комбефер был слишком тяжёл; так или иначе, у проводивших казнь добавились хлопоты. Это понравилось толпе: она начала кричать что-то об освобождении и божьей истине. Комбефер, в распоряжении которого оказалось ещё около минуты, не смотрел на суету вокруг, его взгляд был устремлён на друзей, которых без него осталось четверо. По Анжольрасу, оставшемуся теперь первым в злополучной колонне, можно было предположить, что эти двое — тот, чьё время уже наступило, и тот, чьё, быть может, наступит сразу после — имеют способность общаться с помощью мыслей.
Когда Комбефер застыл в неподвижности смерти, Анжольрас всё ещё не отвёл взгляда.
Фейи, чья встреча с виселицей в первый раз также закончилась ничем, успел спеть куплет из гимна Польши, прежде чем вторая попытка оборвала его жизнь.
Больше всего оставшиеся — а это были Грантер, Анжольрас и Жан Прувер — опасались того, что их очередь придёт последней. Заполнять собой последнее место и видеть абсолютно всех своих друзей казнёнными не хотел никто.
Следующая очередь выпала Анжольрасу, направившемуся к виселице быстрым шагом. По иронии судьбы, а, может быть, и палача, его место находилось в самом центре. Двум остальным приговорённым казалось, что сейчас Анжольрас остановится, громко произнесёт речь о родине — и все пойдут за ним, солдаты обрушат виселицу, а народ прямо сейчас отправится штурмовать королевский дворец. Ничего этого не происходило. Возможно, стоило бы попытаться? Нет, не стоило. Толпа любит чужие смерти, но не любит встречаться с ней сама.
Анжольрас, подойдя к петле, на пару мгновений будто задумался, а затем, приняв свой, что практически всегда сопутствовал ему ранее, горделивый вид, отдающий патриотичностью, произнёс, повысив голос и явно обращаясь к толпе:
— Франция обретёт счастье не в короле, но в народе, что станет ещё более велик. Dulce et decorum est pro patria mori*, — если и находились люди, на которых эта долгая казнь и гордые речи не производили впечатления, то первым из них был палач, воспринимавший всё это не иначе, как желание выделиться перед смертью.
Надевая петлю на шею, Анжольрас не смотрел ни на кого; он просил Бога простить его и товарищей за возможные грехи. В миг, когда ноги его потеряли опору, он лишь успел произнести на выдохе «да здравствует Франция!» — и был мёртв.
Лицо Грантера в момент, когда он понял, что верёвка выдержала, являло собой зрелище совершенно неописуемое. Последние слова Анжольраса он запомнил до конца своих дней — вернее, как бы печально это ни было, в данном случае стоит сказать «минут».
Жан Прувер умирал без стихов, песен и просто слов; его мать скончалась за три дня до того, как настал день для него самого, но известно об этом Жану не было.
Наконец, из девяти человек остался один.
Грантер, будучи опустошённым внутренне идущими одна за другой смертями друзей, хотел лишь одного — чтобы всё это окончилось как можно быстрее. Делая шаги по направлению к виселице, он вспоминал эпизоды из прежней жизни: вхождение в круг Друзей азбуки, обретение самых лучших товарищей, само восстание. Вспоминал то, о чём мечтал, что желал сделать, чего не смог сделать. Чувствуя, как верёвка обнимает его за шею, старался не поддаваться отчаянно грызущему изнутри отчаянию, безудержному и смешивавшемуся с общим безразличием к ситуации.
«Будет забавно, по меньшей мере, если нет ничего — ни ада, ни рая», — пронеслось в его голове.
Верёвка обрывается с противным треском, и в этот момент Грантер чувствует, что Бог действительно есть — кто бы ещё отмерил ему столько? Падая назад, он закрывает глаза, чтобы не видеть толпы, которой нравятся подобные накладки. Пока меняют верёвку, у него есть время.
— Видать, эта страна сгнила до основания, до последнего дюйма своей земли и до последнего нищего, раз даже виселица не желает принимать приговорённых! — с приглушённым смехом сказал Грантер, ожидая своей смерти. В те мгновения, что ещё остались на долю, он смотрит на Анжольраса, чьё тело висит через одно — их разделяет Жоли — от его самого, пока всё ещё стоящего на земле.
Грантер точно знает, что через несколько минут все его друзья вновь соберутся вместе где-то там, чтобы вновь нести в этот мир всё, чего так недостаёт. И он знает, что будет идти рядом с ними. Просто потому, что иначе нельзя.
— Да здравствует Республика! — последний крик Грантера был хорошо слышен толпе.
____________________________________________________________________________________________
* Сладостно и почётно умереть за родину. Гораций, "Оды", III, 2, 13-16
Фандом: Виктор Гюго "Отверженные", новый фильм отчасти
Автор: миллион баллов с гриффиндора
Категория: джен
Рейтинг: пг-13?
Жанр: ангст да
Персонажи: известные девятеро революционеров
Саммари: АУ, восстание было, только главарей Друзей азбуки не убили на месте, а повесили. параллели с декабристами
Дисклеймер: я не я и герои не мои. корни идеи растут отсюда. обоснуя не искать
собственно«Монфокон принял бы нас, — думал про себя Комбефер, заполняя потоком мыслей бесконечные мгновения, что складываются в минуты и часы, — живи мы два века назад. Та мадемуазель, носящая чудное имя «гильотина», приняла бы нас, будь выносившие приговор милосерднее к гордым, самоуверенным людям. Но Монфокон разрушен, Монфокон отбрасывает свою гнилую тень на людей лишь из книг, а гильотина — не для нас; для нас – захудалая виселица».
Последний вечер перед казнью, пожалуй, должен был бы стать вечером гробового молчания, сожалений и раздирающих душу разговоров с самим собой. По правде говоря, так оно и было. Было до тех пор, пока Фейи и Курфейрак, находившиеся, по счастливой случайности, в соседних камерах — остальным повезло меньше, — не затянули песню, сочинённую, как теперь казалось, целый век назад. Песня была простой как на мотив, так и на слова, но она была о дружбе и вере, что соединяли всех, а потому могла подбодрить товарищей, как никакая другая.
Комбефер размышлял; Курфейрак вторил Фейи в песне; Жан Прувер читал стенам стихи, расхаживая по камере; Жоли дремал, как и Баорель; Легль слушал шаги и отзвуки голоса находящегося прямо над ним Жана Прувера; Грантер искал себе занятие, но не находил; Анжольрас перебирал в памяти прочитанные книги. За время, проведённое в ожидании развязки, каждому в голову успели прийти мысли, подобная данной: «Боже, как много мы не успели сделать!»
В ту минуту, когда приговорённых Друзей азбуки вывели к данному сооружению, толпа затаила дыхание, ожидая громких слов, героизма и всего в этом роде. Смертники идеи всегда умирают подобным образом – народу это хорошо известно. Кроме того самого народа, здесь находился палач, двое мужчин, исполнявших, по всей видимости, роли помощников первого, а также отряд солдат, что вызвало у Легля такую реплику: «Ну, виселицу в качестве баррикады мы ещё не использовали!» Приказав остановиться за какие-нибудь пятнадцать шагов до виселицы, девятерых приговорённых построили в колонну. Молчание, так долго витавшее среди них, внезапно нарушилось голосом Баореля, которому через несколько мгновений начали вторить Жоли и Легль, а после — все прочие; они пели ту самую песню, которой сколькими-то часами ранее подбадривали друг друга среди мрачных тюремных стен. Толпа слушала, замерев, до тех пор, пока не прозвучало последнее слово. Палач, стоявший всё это время — не так долго оно и продолжалось — с лицом, явно показывавшим его отношение к подобного рода оттягиваниям смерти, поспешил заговорить. «Пока эти юнцы ещё чего не выдумали», — пронеслось в его голове.
— Кто-нибудь назовёт своё последнее желание? Впрочем, нет никакой гарантии, что оно будет исполнено — палач, чьего имени приговорённые, естественно, не знали, растянул губы в неком подобии ехидной ухмылки, — бог знает, что вам, революционерам, взбредёт в голову!
Друзья азбуки хранили молчание.
— У меня есть, — сказал вдруг Грантер. Палач, продолжая улыбаться, подошёл к нему.
— И какое же? — воистину, нет зрелища более омерзительного, чем человек, позволяющий себе смеяться над людьми, находящимися в его власти, пусть и такого рода.
— Я хочу пожать своему товарищу руку, — ответил Грантер, не вызвав этим ровно никакой реакции. Прочие приговорённые Друзья азбуки хранили молчание – время песен о дружбе и братстве ушло.
Палач, казалось, пребывал в искреннем замешательстве: позволить, с его точки зрения, значило бы сделать поблажку этим "гордецам, не стоящим ни единого су", а запретить — нарушить явное желание толпы, которая ждала чего-то более интересного, чем помнящиеся наизусть речи карателей. Наконец, по истечении пары десятков мгновений, показавшихся Грантеру вечностью, до его ушей донеслось не слишком довольное:
— Наблюдать за тем, как связанными руками пожимают такие же связанные руки, весьма занимательно. Пусть!
Один из солдат, находившихся около, встал рядом с Грантером, который только порадовался, что его руки, как и остальных, связаны не за спиной. Он двинулся вперёд, минуя своих товарищей, пока не достиг стоявшего вторым — первым был Курфейрак — Анжольраса. Остановившись рядом с ним, Грантер спросил, дивясь тому, как исчезла из его голоса решительность:
— Ты позволишь? — и протянул вперёд свои связанные руки, отводя правую ладонь как можно больше в сторону, так, чтобы между можно было просунуть ещё одну. Анжольрас с улыбкой коснулся его пальцев своими.
В следующие две секунды Грантер предпочёл бы всё, что угодно, но не отворачиваться, не идти назад.
Свидание Комбефера с его девицей-петлёй обернулось неудачей — то ли сама верёвка была до невозможности плоха, то ли Комбефер был слишком тяжёл; так или иначе, у проводивших казнь добавились хлопоты. Это понравилось толпе: она начала кричать что-то об освобождении и божьей истине. Комбефер, в распоряжении которого оказалось ещё около минуты, не смотрел на суету вокруг, его взгляд был устремлён на друзей, которых без него осталось четверо. По Анжольрасу, оставшемуся теперь первым в злополучной колонне, можно было предположить, что эти двое — тот, чьё время уже наступило, и тот, чьё, быть может, наступит сразу после — имеют способность общаться с помощью мыслей.
Когда Комбефер застыл в неподвижности смерти, Анжольрас всё ещё не отвёл взгляда.
Фейи, чья встреча с виселицей в первый раз также закончилась ничем, успел спеть куплет из гимна Польши, прежде чем вторая попытка оборвала его жизнь.
Больше всего оставшиеся — а это были Грантер, Анжольрас и Жан Прувер — опасались того, что их очередь придёт последней. Заполнять собой последнее место и видеть абсолютно всех своих друзей казнёнными не хотел никто.
Следующая очередь выпала Анжольрасу, направившемуся к виселице быстрым шагом. По иронии судьбы, а, может быть, и палача, его место находилось в самом центре. Двум остальным приговорённым казалось, что сейчас Анжольрас остановится, громко произнесёт речь о родине — и все пойдут за ним, солдаты обрушат виселицу, а народ прямо сейчас отправится штурмовать королевский дворец. Ничего этого не происходило. Возможно, стоило бы попытаться? Нет, не стоило. Толпа любит чужие смерти, но не любит встречаться с ней сама.
Анжольрас, подойдя к петле, на пару мгновений будто задумался, а затем, приняв свой, что практически всегда сопутствовал ему ранее, горделивый вид, отдающий патриотичностью, произнёс, повысив голос и явно обращаясь к толпе:
— Франция обретёт счастье не в короле, но в народе, что станет ещё более велик. Dulce et decorum est pro patria mori*, — если и находились люди, на которых эта долгая казнь и гордые речи не производили впечатления, то первым из них был палач, воспринимавший всё это не иначе, как желание выделиться перед смертью.
Надевая петлю на шею, Анжольрас не смотрел ни на кого; он просил Бога простить его и товарищей за возможные грехи. В миг, когда ноги его потеряли опору, он лишь успел произнести на выдохе «да здравствует Франция!» — и был мёртв.
Лицо Грантера в момент, когда он понял, что верёвка выдержала, являло собой зрелище совершенно неописуемое. Последние слова Анжольраса он запомнил до конца своих дней — вернее, как бы печально это ни было, в данном случае стоит сказать «минут».
Жан Прувер умирал без стихов, песен и просто слов; его мать скончалась за три дня до того, как настал день для него самого, но известно об этом Жану не было.
Наконец, из девяти человек остался один.
Грантер, будучи опустошённым внутренне идущими одна за другой смертями друзей, хотел лишь одного — чтобы всё это окончилось как можно быстрее. Делая шаги по направлению к виселице, он вспоминал эпизоды из прежней жизни: вхождение в круг Друзей азбуки, обретение самых лучших товарищей, само восстание. Вспоминал то, о чём мечтал, что желал сделать, чего не смог сделать. Чувствуя, как верёвка обнимает его за шею, старался не поддаваться отчаянно грызущему изнутри отчаянию, безудержному и смешивавшемуся с общим безразличием к ситуации.
«Будет забавно, по меньшей мере, если нет ничего — ни ада, ни рая», — пронеслось в его голове.
Верёвка обрывается с противным треском, и в этот момент Грантер чувствует, что Бог действительно есть — кто бы ещё отмерил ему столько? Падая назад, он закрывает глаза, чтобы не видеть толпы, которой нравятся подобные накладки. Пока меняют верёвку, у него есть время.
— Видать, эта страна сгнила до основания, до последнего дюйма своей земли и до последнего нищего, раз даже виселица не желает принимать приговорённых! — с приглушённым смехом сказал Грантер, ожидая своей смерти. В те мгновения, что ещё остались на долю, он смотрит на Анжольраса, чьё тело висит через одно — их разделяет Жоли — от его самого, пока всё ещё стоящего на земле.
Грантер точно знает, что через несколько минут все его друзья вновь соберутся вместе где-то там, чтобы вновь нести в этот мир всё, чего так недостаёт. И он знает, что будет идти рядом с ними. Просто потому, что иначе нельзя.
— Да здравствует Республика! — последний крик Грантера был хорошо слышен толпе.
____________________________________________________________________________________________
* Сладостно и почётно умереть за родину. Гораций, "Оды", III, 2, 13-16
@темы: фики
-
-
13.03.2013 в 13:27Все очень правильно и очень хорошо. Потрясающе!
-
-
13.03.2013 в 15:10-
-
13.03.2013 в 15:47-
-
13.03.2013 в 19:16-
-
13.03.2013 в 19:36да, хорошо, что так не было
-
-
13.03.2013 в 20:18Никакого боя барабанов, что мог бы напомнить о революции, которая не свершилась, никаких пафосных речей; палач махнул рукой — и вскоре Баореля не стало. Не стало и отправившегося следом Легля, а после — Жоли.
воистину, нет зрелища более омерзительного, чем человек, позволяющий себе смеяться над людьми, находящимися в его власти, пусть и такого рода.
Спасибо.
Прочитала ваше и ушла читать про декабристов. Действительно, очень похоже:
Эшафот уже строился в кругу солдат, преступники шли в оковах, Каховский шел вперед один, за ним Бестужев-Рюмин под руку с Муравьевым, потом Пестель с Рылеевым под руку же и говорили между собою по-французски, но разговора нельзя было слышать. Проходя мимо строящегося эшафота в близком расстоянии, хоть было темно, слышно было, что Пестель, смотря на эшафот, сказал: «C'est trop» — «Это слишком» (фр.). Тут же их посадили на траву в близком расстоянии, где они оставались самое короткое время. По воспоминанию квартального надзирателя, «они были совершенно спокойны, но только очень серьезны, точно как обдумывали какое-нибудь важное дело». Когда к ним подошел священник, Рылеев приложил его руку к своему сердцу и сказал: «Вы слышите, как оно спокойно бьется?» Осужденные в последний раз обнялись.
Этот священник — Мысловский, награжденный после процесса декабристов орденом и саном протоиерея, передавал в своих «Записках», что Пестель, увидев виселицу, сказал: «Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно бы было нас и расстрелять». Мысловский добавил: «Ничто не колебало твердости его. Казалось, он один готов был на раменах своих выдержать тяжесть двух Альпийских гор».
-
-
17.03.2013 в 22:14