christmas tree with a drinking problem
Название: Песнь песней
Автор: be my liver
Бета: Скрытный козодой
Размер: мини, 1343 слова
Пейринг/Персонажи: Грантер, Анжольрас
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: расчленёнка и манипуляции с трупом
Краткое содержание: Грантер выжил после баррикады, но всё ещё хочет сделать что-то полезное. В рамках своих возможностей.
читать дальшеХвала беспорядкам, неразберихе и откровенно паршивой организации!
Хвала пустырю вокруг безымянной могилы. Пустоте и тишине. И отсутствию поблизости стражников.
Можно даже не бояться оступиться, хрустнуть веточкой. Можно смело не сдерживать всхлипы и рвущийся из груди монотонный вой при виде тел друзей, сваленных друг на друга кое-как, присыпанных сухой летней парижской землёй. Смотреть и не понимать, что ты мог сделать такого ужасного в жизни, что тебя угораздило выжить. В ночной траве роса, и на ощупь она так же холодна, как их тела; бутылка падает из безвольной хватки Грантера.
Грантер спускается вниз.
Яма неглубока, и стенки не отвесные; неудивительно — едва ли стали бы трудиться над их могилой. Это-то и играет Грантеру на руку в итоге: он почти без труда, не ощущая мёртвого веса в руках, вытаскивает тело Анжольраса наверх и кладёт навзничь, так, чтобы он смотрел в бесконечное небо. Его глаза так и не закрылись; как стекло, но всё тот же цвет — или это уже просто отражение? Поди разбери. Грантер не может выпустить его из рук, отвести взгляд. Гладит, едва касаясь, лицо — даже не чувствуя щетины под пальцами, неужели он действительно был такой. Ни единого подходящего определения; всё, что подбрасывает ему воображение, ужасно, мещански пошло и годится только для трактирных девок. Для Анжольраса лучше молчание.
Ладони Грантера спускаются на грудь, и пальцы проваливаются в дыры от пуль. Грязная работа, армейский калибр — чем больше, тем лучше, чтобы наверняка, да с шумом. Как будто каждый выстрел должен был проорать: «Эй, смотрите! Ещё один пал! Смотрите, запоминайте — вот этого, с красной воронкой месива плоти и одежды, можно уже не добивать!» Наверное, сразу после выстрела дыры были тёплые и влажные. Интересно, когда пробита грудь, громче ли слышны удары сердца? Не проверить теперь. Да и раньше как-то не подворачивался случай, откровенно говоря.
Но что же. Сердце не бьётся, это так; зато случай как раз. И он уже никуда не уйдёт, не развернётся. Даже молчание сейчас у него уютнее. Хоть так оно не осуждает.
Он так красив сейчас, безумно, безоговорочно красив; его портят только эти рваные раны на груди. Так не смотрятся, так вдрызг рассеивают гармонию. Он был так похож на мраморную статую бога минувших прекрасных эпох, и Грантеру до слёз обидно, что он уже не сможет это исправить. Вообще никаким образом не помочь.
Охладившееся вино морозит руки бутылочным стеклом и горячит голову. Грантер бездумно прослеживает пальцами одному ему видимые узоры на шее и ключицах Анжольраса, смотрит долго, ему некуда спешить, ночь ещё молода. Иногда ветер колышет его волосы. Картинка перед глазами плывёт, кажется, что веки Анжольраса тоже плавно опускаются и поднимаются, и он спокоен рядом. Если не опускать взгляд ниже, то он похож на спящего — если бы кто мог спать с открытыми глазами. Или на бюст. Точно, на бюст. Грантер рисовал несколько раз такие в пору ученичества, углём; такие же светлые кудри, только те из гипса, а эти — настоящие.
Грантер помнит много профилей монархов на монетах и их голов на постаментах. Воздать почести, изваяв из куска камня чью-то голову — кто, интересно, додумался до этого? Кто первый решил пренебречь красотой, выставить на всеобщее обозрение чью-нибудь такую же грушевидную древнеримскую голову и внушать людям, что эта голова стоит здесь, потому что человек велик, а человек наверняка велик, если здесь стоит его голова? Смешно.
Грантер вспоминает легенду о Медузе Горгоне, её чёртовой срубленной голове. Простая и нехитрая история, такая же, как история каждой из этих монарших статуй: прекрасные когда-то давно и одарённые властью, они так же в камень превращают тех, кто на них смотрит. В любых смыслах. Хочешь — замри в безмолвном рабском почтении.
Хочешь — замри холодным телом на руках того, кто любил тебя так, что не мог смотреть ни на что иное.
И не сможет больше. Не сможет отвести взгляд. Грантер шепчет молитву о прощении и тянется за сумкой, и всё ещё шепчет, и слова мешаются в бессвязный бред, и он чуть ли не воет — слишком стыдно, слишком мерзко от себя, но он всего лишь человек и он слаб. И его не останавливают.
Кожа и ткани легко поддаются зазубренному лезвию, оно тонет в густой застоявшейся крови, чёрной в ночи. Сантиметр за сантиметром, обходя ключицы, выпиливая кусочки мяса и разрывая сухожилия, Грантер не останавливается ни на секунду, хоть его слёзы и падают вниз и текут по бледной коже Анжольраса, сливаясь с его кровью. Прерваться нельзя, даже если нож скребёт о позвоночник; тогда Грантер просто берёт небольшой топорик и, держа только разрез в фокусе, бьёт, что есть силы.
Усталость накатывает в одно мгновение, финальным аккордом звуча в этом представлении. Диминуэндо симфонии, и ладонь Грантера соскальзывает с рукоятки топора так же, как Грантер, почти без сил, ровно опускается на грудь Анжольраса.
Лезвие топора наконец входит в землю ровно под шеей Анжольраса.
Нет никакой воли продолжать. Грантер вяло поднимает взгляд на кровавый обрыв шеи и только крепче стискивает руки на торсе; где-то как раз под его носом — пулевое ранение. Остался только запах гнили. Грантер счастлив, что сможет запомнить хотя бы его. Так приторно, что почти тошно; рвотные позывы Грантер заглушает большими глотками вина, впрочем, оно тоже с трупным привкусом, и кажется, что если колебаться ещё минуту — то останешься там навсегда.
Поэтому он собирает свои камни — так и не допитую бутылку, инструменты и голову Анжольраса. Такой, какой есть — он незаметен. Измазанного в земле и крови, оставляющего смрадный запах, его никто не захочет запомнить.
Грантеру это на руку.
Бывшие мастерские часто хранят сокровища. А сокровища всегда ждут своего часа, и вот отличная глина вытащена из ящика, ножницы, резцы, таз с водой — всё готово и ждёт. Медлить нельзя. Так же, как срезанные цветы вянут быстро даже в вазе со свежей водой — так и кожа Анжольраса сгниёт в тёплой комнате Грантера быстрее, чем в холодной могиле.
Волосы Грантер стрижёт неровными движениями пока ещё трясущихся рук и лишний раз благодарит длину до плеч — и погрешности в пару сантиметров никто не заметит, и крепить их будет легче; он аккуратно укладывает пряди на стол по кругу, чтобы потом не сбиться. Вот эти — со лба, они даже сейчас немного вьются на концах: Анжольрас слишком любил заправлять их за ухо. Эти — с затылка, почти прямые; когда они отрастали длиннее плеч, Анжольраса часто принимали за девушку. Ещё пара движений ножницами — и в руках Грантера голова не херувима, но воина.
Самой мягкой тряпкой, которую Грантер смог найти, счищаются кровь и грязь. Нежно и почти ласкающе, будто он нянчит младенца; он вытирает кожу насухо и целомудренно целует в лоб.
Глина оказывается такой же упорной, как Анжольрас. Она не хочет лепиться к коже ровно, и Грантеру приходится несколько раз грубой толстой нитью обмотать голову, как сетью. Так — податливей, и мерзкая масса наконец покрывает голову Анжольраса слоем предельно плотным, чтобы не рассыпаться, но и достаточно тонким, чтобы все линии, все дорогие сердцу черты остались, как есть.
Пока глина сохнет, Грантер лепит из остатков шею, ключицы и плечи по лучшему из образцов, который помнят его пальцы.
Первый акт, заключительная ария: отверстие горла как влитое садится на железный штырь в середине заготовки. Прилегание идеально плотное, остаётся только легонько, мокрыми пальцами, лаская почти так же, как там, у могилы, приладить место сочленения.
Антракт.
Произведение почти совершенно; светлая кожа разлагающегося трупа темнеет так же, как светлеет засыхающая глина. Неровные пятна, разные фактуры участков; там размягчается, здесь отвердевает. Там смерть, значит, здесь жизнь.
Никогда раньше Грантер не понимал родство слов «творец» и «творчество» так отчётливо. И ему остаётся только придать конфликту последние штрихи и сыграть развязку.
Грантер берёт в руки мягкую кисть, и, не дыша, расправляет на лице бога сусальное золото, и в идеальном порядке сажает на клей пряди.
К раннему утру готов его главный шедевр. Бюст Анжольраса ловит рассветные лучи, и это не на горизонте восходит солнце, а в затхлой узкой комнате. Старый миф о Галатее во всей своей красе, и не отвести глаз, не шелохнуться, сияние золота ярче звёзд, и будто кто-то свыше спасает Грантера от слепоты, послав ему сон. Он с радостью смыкает веки: его эндшпиль требует сумерек.
Ровно в полдень следующего дня впервые с прошлого века маленькая пушка Пале-Рояль бросает отражение луча солнца не на парижский меридиан.
Золотой Анжольрас сверкает после смерти так, как должен был при жизни.
Так, что королевский дворец рядом из грандиозного строения превращается в скромную халупу.
Так, что прохожие останавливаются и перешёптываются, выпытывая, кто же это такой. Бог, принц, генерал? Чей-то любовник, сын, святой?
«Вся вселенная», — шепчет Грантер.
Автор: be my liver
Бета: Скрытный козодой
Размер: мини, 1343 слова
Пейринг/Персонажи: Грантер, Анжольрас
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: расчленёнка и манипуляции с трупом
Краткое содержание: Грантер выжил после баррикады, но всё ещё хочет сделать что-то полезное. В рамках своих возможностей.
читать дальшеХвала беспорядкам, неразберихе и откровенно паршивой организации!
Хвала пустырю вокруг безымянной могилы. Пустоте и тишине. И отсутствию поблизости стражников.
Можно даже не бояться оступиться, хрустнуть веточкой. Можно смело не сдерживать всхлипы и рвущийся из груди монотонный вой при виде тел друзей, сваленных друг на друга кое-как, присыпанных сухой летней парижской землёй. Смотреть и не понимать, что ты мог сделать такого ужасного в жизни, что тебя угораздило выжить. В ночной траве роса, и на ощупь она так же холодна, как их тела; бутылка падает из безвольной хватки Грантера.
Грантер спускается вниз.
Яма неглубока, и стенки не отвесные; неудивительно — едва ли стали бы трудиться над их могилой. Это-то и играет Грантеру на руку в итоге: он почти без труда, не ощущая мёртвого веса в руках, вытаскивает тело Анжольраса наверх и кладёт навзничь, так, чтобы он смотрел в бесконечное небо. Его глаза так и не закрылись; как стекло, но всё тот же цвет — или это уже просто отражение? Поди разбери. Грантер не может выпустить его из рук, отвести взгляд. Гладит, едва касаясь, лицо — даже не чувствуя щетины под пальцами, неужели он действительно был такой. Ни единого подходящего определения; всё, что подбрасывает ему воображение, ужасно, мещански пошло и годится только для трактирных девок. Для Анжольраса лучше молчание.
Ладони Грантера спускаются на грудь, и пальцы проваливаются в дыры от пуль. Грязная работа, армейский калибр — чем больше, тем лучше, чтобы наверняка, да с шумом. Как будто каждый выстрел должен был проорать: «Эй, смотрите! Ещё один пал! Смотрите, запоминайте — вот этого, с красной воронкой месива плоти и одежды, можно уже не добивать!» Наверное, сразу после выстрела дыры были тёплые и влажные. Интересно, когда пробита грудь, громче ли слышны удары сердца? Не проверить теперь. Да и раньше как-то не подворачивался случай, откровенно говоря.
Но что же. Сердце не бьётся, это так; зато случай как раз. И он уже никуда не уйдёт, не развернётся. Даже молчание сейчас у него уютнее. Хоть так оно не осуждает.
Он так красив сейчас, безумно, безоговорочно красив; его портят только эти рваные раны на груди. Так не смотрятся, так вдрызг рассеивают гармонию. Он был так похож на мраморную статую бога минувших прекрасных эпох, и Грантеру до слёз обидно, что он уже не сможет это исправить. Вообще никаким образом не помочь.
Охладившееся вино морозит руки бутылочным стеклом и горячит голову. Грантер бездумно прослеживает пальцами одному ему видимые узоры на шее и ключицах Анжольраса, смотрит долго, ему некуда спешить, ночь ещё молода. Иногда ветер колышет его волосы. Картинка перед глазами плывёт, кажется, что веки Анжольраса тоже плавно опускаются и поднимаются, и он спокоен рядом. Если не опускать взгляд ниже, то он похож на спящего — если бы кто мог спать с открытыми глазами. Или на бюст. Точно, на бюст. Грантер рисовал несколько раз такие в пору ученичества, углём; такие же светлые кудри, только те из гипса, а эти — настоящие.
Грантер помнит много профилей монархов на монетах и их голов на постаментах. Воздать почести, изваяв из куска камня чью-то голову — кто, интересно, додумался до этого? Кто первый решил пренебречь красотой, выставить на всеобщее обозрение чью-нибудь такую же грушевидную древнеримскую голову и внушать людям, что эта голова стоит здесь, потому что человек велик, а человек наверняка велик, если здесь стоит его голова? Смешно.
Грантер вспоминает легенду о Медузе Горгоне, её чёртовой срубленной голове. Простая и нехитрая история, такая же, как история каждой из этих монарших статуй: прекрасные когда-то давно и одарённые властью, они так же в камень превращают тех, кто на них смотрит. В любых смыслах. Хочешь — замри в безмолвном рабском почтении.
Хочешь — замри холодным телом на руках того, кто любил тебя так, что не мог смотреть ни на что иное.
И не сможет больше. Не сможет отвести взгляд. Грантер шепчет молитву о прощении и тянется за сумкой, и всё ещё шепчет, и слова мешаются в бессвязный бред, и он чуть ли не воет — слишком стыдно, слишком мерзко от себя, но он всего лишь человек и он слаб. И его не останавливают.
Кожа и ткани легко поддаются зазубренному лезвию, оно тонет в густой застоявшейся крови, чёрной в ночи. Сантиметр за сантиметром, обходя ключицы, выпиливая кусочки мяса и разрывая сухожилия, Грантер не останавливается ни на секунду, хоть его слёзы и падают вниз и текут по бледной коже Анжольраса, сливаясь с его кровью. Прерваться нельзя, даже если нож скребёт о позвоночник; тогда Грантер просто берёт небольшой топорик и, держа только разрез в фокусе, бьёт, что есть силы.
Усталость накатывает в одно мгновение, финальным аккордом звуча в этом представлении. Диминуэндо симфонии, и ладонь Грантера соскальзывает с рукоятки топора так же, как Грантер, почти без сил, ровно опускается на грудь Анжольраса.
Лезвие топора наконец входит в землю ровно под шеей Анжольраса.
Нет никакой воли продолжать. Грантер вяло поднимает взгляд на кровавый обрыв шеи и только крепче стискивает руки на торсе; где-то как раз под его носом — пулевое ранение. Остался только запах гнили. Грантер счастлив, что сможет запомнить хотя бы его. Так приторно, что почти тошно; рвотные позывы Грантер заглушает большими глотками вина, впрочем, оно тоже с трупным привкусом, и кажется, что если колебаться ещё минуту — то останешься там навсегда.
Поэтому он собирает свои камни — так и не допитую бутылку, инструменты и голову Анжольраса. Такой, какой есть — он незаметен. Измазанного в земле и крови, оставляющего смрадный запах, его никто не захочет запомнить.
Грантеру это на руку.
Бывшие мастерские часто хранят сокровища. А сокровища всегда ждут своего часа, и вот отличная глина вытащена из ящика, ножницы, резцы, таз с водой — всё готово и ждёт. Медлить нельзя. Так же, как срезанные цветы вянут быстро даже в вазе со свежей водой — так и кожа Анжольраса сгниёт в тёплой комнате Грантера быстрее, чем в холодной могиле.
Волосы Грантер стрижёт неровными движениями пока ещё трясущихся рук и лишний раз благодарит длину до плеч — и погрешности в пару сантиметров никто не заметит, и крепить их будет легче; он аккуратно укладывает пряди на стол по кругу, чтобы потом не сбиться. Вот эти — со лба, они даже сейчас немного вьются на концах: Анжольрас слишком любил заправлять их за ухо. Эти — с затылка, почти прямые; когда они отрастали длиннее плеч, Анжольраса часто принимали за девушку. Ещё пара движений ножницами — и в руках Грантера голова не херувима, но воина.
Самой мягкой тряпкой, которую Грантер смог найти, счищаются кровь и грязь. Нежно и почти ласкающе, будто он нянчит младенца; он вытирает кожу насухо и целомудренно целует в лоб.
Глина оказывается такой же упорной, как Анжольрас. Она не хочет лепиться к коже ровно, и Грантеру приходится несколько раз грубой толстой нитью обмотать голову, как сетью. Так — податливей, и мерзкая масса наконец покрывает голову Анжольраса слоем предельно плотным, чтобы не рассыпаться, но и достаточно тонким, чтобы все линии, все дорогие сердцу черты остались, как есть.
Пока глина сохнет, Грантер лепит из остатков шею, ключицы и плечи по лучшему из образцов, который помнят его пальцы.
Первый акт, заключительная ария: отверстие горла как влитое садится на железный штырь в середине заготовки. Прилегание идеально плотное, остаётся только легонько, мокрыми пальцами, лаская почти так же, как там, у могилы, приладить место сочленения.
Антракт.
Произведение почти совершенно; светлая кожа разлагающегося трупа темнеет так же, как светлеет засыхающая глина. Неровные пятна, разные фактуры участков; там размягчается, здесь отвердевает. Там смерть, значит, здесь жизнь.
Никогда раньше Грантер не понимал родство слов «творец» и «творчество» так отчётливо. И ему остаётся только придать конфликту последние штрихи и сыграть развязку.
Грантер берёт в руки мягкую кисть, и, не дыша, расправляет на лице бога сусальное золото, и в идеальном порядке сажает на клей пряди.
К раннему утру готов его главный шедевр. Бюст Анжольраса ловит рассветные лучи, и это не на горизонте восходит солнце, а в затхлой узкой комнате. Старый миф о Галатее во всей своей красе, и не отвести глаз, не шелохнуться, сияние золота ярче звёзд, и будто кто-то свыше спасает Грантера от слепоты, послав ему сон. Он с радостью смыкает веки: его эндшпиль требует сумерек.
Ровно в полдень следующего дня впервые с прошлого века маленькая пушка Пале-Рояль бросает отражение луча солнца не на парижский меридиан.
Золотой Анжольрас сверкает после смерти так, как должен был при жизни.
Так, что королевский дворец рядом из грандиозного строения превращается в скромную халупу.
Так, что прохожие останавливаются и перешёптываются, выпытывая, кто же это такой. Бог, принц, генерал? Чей-то любовник, сын, святой?
«Вся вселенная», — шепчет Грантер.