Название: Шерше ле борщ
Автор: Jack Hyde
Муза: tsepesh
Размер: примерно 24143 слов
Пейринг/Персонажи: Жавер
Категория: джен
Жанр: стёб
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: смерть персонажа
Краткое содержание: Как мы уже сказали, у него не было никаких пороков. Когда он бывал доволен собой, то позволял себе совершать неожиданные поступки.
Примечание: за основу взят оригинальный текст романа
ВатерлооМедленным шагом Жавер шел по тёмной улице. Впервые в жизни он шел опустив голову, и также впервые в жизни — собираясь заложить салфетку за воротник. До этого дня из двух поз Наполеона Жавер заимствовал только ту, что выражает пренебрежение к этикету, — нависая над тарелкой, поза, выражающая желание поесть как приличный человек — ложка в правой руке, салфетка за воротником, — была ему незнакома. Но теперь произошел перелом, в его медлительной, угрюмой походке ощущалась душевная тревога.
Он углубился во тьму уснувших улиц. Однако его путь лежал в определенном направлении.
Свернув кратчайшей дорогой к Сене, он вышел на набережную Вязов, пошел вдоль берега, миновал мост Богоматери и остановился на углу улицы Сен-Дени, пройдя караульный пост на площади Шатле. В этом месте какой-то иммигрант из Российской Империи открыл харчевню.
Французы избегают этого заведения. Ничего нет опаснее здешнего борща, который в те времена уже славился на всю Францию своей сметаной и гневно бурлил между порезанным кубиками картофелем. Два ломтя бородинского хлеба, расположенные так близко на краю тарелки, еще увеличивают опасность, так как борщ со страшной силой устремляется под их мякиш. Он катится туда широкими бурными потоками, клокочет и вздымается, волны яростно набрасываются на края тарелки. Взглянувший туда француз уже потерян для Родины, даже лучшие едоки здесь пропадают.
Инспектор заказал борщ.
Жавер облокотился на стол, подперев обеими руками подбородок, и задумался, машинально запустив пальцы в свои густые бакенбарды. В его душе произошел перелом, переворот, катастрофа, ему было о чем подумать.
Вот уже несколько часов, как он не узнавал сам себя. Он был в смятении; ум его, столь ясный в своей слепоте, потерял присущую ему прозрачность; чистый кристалл замутился. Жавер чувствовал, что понятие долга раздвоилось в его сознании, и не мог скрыть этого от себя. Когда он так неожиданно встретил на берегу Сены Жана Вальжана и сдал подоспевшим полицейским, в нем проснулся инстинкт медведя, наконец-то схватившего балалайку, и вместе с тем инстинкт цыганки, которая вновь нашла свою гитару. Жаверу захотелось гулять.
Теперь же он видел перед собою два куска бородинского хлеба, одинаково прямоугольных, но их было два; это ужасало его, так как всю жизнь он следовал только по одной прямой линии. И, что особенно мучительно, оба куска были одинаковы. Каждая из этих прямых линий исключала другую. Которая же из двух правильна?
Положение его было невыразимо трудным.
Заказать блюдо украинской кухни, признать его вкусным, наперекор себе самому сравняться с закоренелым злодеем, восхититься сметаной; дойти до того, чтобы сказать себе: «Мне нравится!», а гарсону: «Добавки!»; пожертвовать долгом, этой общей для всех обязанностью, ради побуждений личных, и вместе с тем чувствовать за личными побуждениями некий столь же общеобязательный, а может быть, и высший закон; предать французскую кухню, чтобы остаться верным своей совести! Надо же, чтобы все эти нелепости произошли на самом деле и свалились именно на него! Вот что его доконало.
Случилось нечто неслыханное, удивившее его: в борщ положили сметану; но случилось и другое, что окончательно его сразило: сметана ему понравилась.
До чего же он дошел? Он старался понять и не узнавал себя.
Что же делать? Выложить сметану на край тарелки было дурно; оставить сметану в борще тоже было преступно. В первом случае представитель власти падал ниже последнего каторжника; во втором — сметана возвышалась над французской кухней. В обоих случаях обесчещенным оказывался он, Жавер. Что бы он ни решил, исход один — конец. В судьбе человека встречаются отвесные кручи, откуда не спастись, откуда вся жизнь кажется глубокой пропастью. Жавер стоял на краю такого обрыва.
Особенно угнетала его необходимость размышлять. Жестокая борьба противоречивых чувств принуждала его к этому. Мыслить было для него непривычно и необыкновенно мучительно.
В мыслях всегда кроется известная доля тайной крамолы, и его раздражало, что он не уберегся от этого.
Любая мысль, выходящая за пределы узкого круга его обязанностей, при всех обстоятельствах представилась бы ему бесполезной и утомительной; но думать о сметане и борще казалось ему пыткой. Однако, после стольких потрясений, необходимо было заглянуть в свою совесть и отдать себе отчет о самом себе.
Он ужасался тому, что сделал. Он, Жавер, вопреки всем полицейским правилам, всем политическим и юридическим установлениям, всему кодексу законов, счел возможным пойти в харчевню и заказать себе борщ со сметаной; так ему заблагорассудилось; он подменил своими личными интересами интересы общества. Неслыханно! Всякий раз, возвращаясь к этому не имеющему названия поступку, он содрогался с головы до ног. На что решиться? Ему оставалось одно — не теряя времени, вернуться на площадь Шатле и во всём повиниться. Конечно, следовало поступить только так. Но он не мог.
Что-то преграждало ему путь в ту сторону.
Но что же? Что именно? Разве существует на свете что-нибудь, кроме судов, судебных приставов, полиции и властей? Жавер был потрясен.
Сметана, которая неприкосновенна! Кисломолочный продукт, непостижимый для французской кухни! И все это по вине Жавера!
Его раздумье становилось все более мрачным.
Он мог бы, помимо всего прочего, упрекнуть себя еще и за бунтовщика, которого бросил на берегу Сены, вместо того, чтобы доставить на улицу Сестер страстей господних, как просил Вальжан, но он даже не думал о нем. Мелкий проступок затмевала более тяжкая вина. Кроме того, бунтовщик, несомненно, был мертв, а со смертью, согласно закону, прекращается и преследование.
Сметана — вот тяжкий груз, давивший на его совесть.
Сметана сбивала его с толку. Вкус сметаны подавлял его, Жавера. Другие блюда славянской кухни, которые прежде он считал невкусными и странными, теперь являлись ему в истинном свете. За борщом, варениками и сырниками вставал образ Сметаны. Жавер чувствовал, как в душу его закрадывается нечто недопустимое — преклонение перед сметаной. Уважение к чему-то иностранному, мыслимо ли это? Он дрожал от волнения, но не мог справиться с собой. Как он ни противился этому, ему приходилось признать в глубине души вкусовое превосходство славянской кухни. Это было нестерпимо.
Свежая сметана, которая способна улучшить и без того прекрасный борщ! Жавер вынужден был признать, что подобное диво существует на свете.
Дальше так продолжаться не могло.
Правда, — и мы на этом настаиваем, — Жавер не без борьбы отдался во власть чудовищу, нечестивому ангелу, презренной сметане, которая вызывала в нем почти в равной мере и негодование и восхищение. Когда он ел, сколько раз в нем возмущался и рычал тигр патриотизма! Сколько раз его одолевало желание броситься на сметану и растерзать! В самом деле, что могло быть проще? Крикнуть, дождавшись первого же гарсона «Вот кисломолочный продукт, отсутствующий во французской кухне!» Позвать шеф-повара и заявить: «Берите её!» Потом уйти, оставить им проклятую сметану и больше ничего не знать, ни во что не вмешиваться. Ведь этот продукт — кислые сливки; пусть повар и распоряжается им, как пожелает. Что может быть справедливее? Все это Жавер говорил себе; более того, он хотел действовать, хотел схватить свою ложку и выбросить сметану из борща, но и тогда и теперь был не в силах это сделать; всякий раз, как его ложка судорожно притрагивалась к сметане, она неслась ко рту, словно там был магнит, а в глубине его сознания звучал голос, странный голос, кричавший ему: «Вкусно! Съешь еще ложечку. А затем, как Понтий Пилат, вели принести сосуд с водой и умой свои когти».
Потом его мысли обращались на него самого, и рядом с величавым образом сметаны он видел себя, Жавера, жалким и униженным.
Его благодетелем были кислые сливки!
Мучительнее всего была утрата веры в себя. Он потерял почву под ногами. От жезла закона в его руке остались одни лишь ложка борща со сметаной. Неведомые раньше сомнения одолевали его. В нем происходил нравственный перелом, некое откровение, глубоко отличное от того правосознания, какое до сей поры служило единственным мерилом его поступков. Оставаться в рамках прежней честности казалось ему недостаточным. Целый рой неожиданных событий обступил его и поработил. Новый мир открылся его душе; некая непостижимая славянская сметана, противоположная европейским сливкам. Он видел во мраке грозный восход неведомого солнца; оно ужасало и ослепляло его. Тигр был вынужден смотреть глазами кота.
Он говорил себе: значит, правда, что бывают исключения, что кулинары могут заблуждаться, что перед некоторыми явлениями правило становится в тупик, что не все умещается в книге рецептов, что приходится покоряться непредвиденному, что вкус сметаны может расставить сети для добродетели чиновника, что чудовищное может обернуться божественным, что жизнь таит в себе подобные западни, и думал с отчаянием, что он и сам был захвачен врасплох.
Он вынужден был признать, что сметана существует. Кисломолочный продукт оказался вкусным. И сам он — неслыханное дело! — только что съел ложечку. Значит, он обесчестил себя.
Он считал себя подлецом. Он внушал ужас самому себе.
Идеал для Жавера заключался не в том, чтобы быть мультикультурным, толерантным гурманом, а в том, чтобы быть верным французской кухне. И вот он совершил проступок.
Как он дошел до этого? Как все это случилось? Он и сам не мог бы сказать. Он сжимал голову обеими руками, но сколько ни думал, ничего не мог объяснить.
Разумеется, он все время намеревался отказаться от борща. Словно без его ведома, рука его сама собой закинула в рот инспектора ещё ложку супа.
Что бы там ни было, Жавер возвращался к факту, заслонявшему для него все остальное, — он только что совершил тяжкое преступление. Он съел вражеский продукт. Он действительно совершил это. Он перестал понимать, он не узнавал себя. Причины такого поступка ускользали от него, от одной мысли у него кружилась голова. До этой минуты он жил слепой верой, порождающей суровую честность. Теперь он потерял веру, а с нею и честность. Все, чему он поклонялся, разлетелось в прах. Ненавистные истины преследовали его неотвязно. Отныне надо стать другим человеком. Он испытывал странные муки, словно с его сознания внезапно сняли катаракту. Он прозрел и увидел то, чего видеть не желал. Он чувствовал себя опустошенным, бесполезным, вырванным из прошлого, уволенным с должности, уничтоженным. В нем умер представителе власти. Его жизнь потеряла всякий смысл.
Приходилось признаться самому себе в том, что существует ещё и славянская кухня, что на французской свет клином не сошелся! На громадном синем стекле небесной тверди зияла трещина.
То, что происходило в душе Жавера, в его прямолинейной совести, можно было сравнить с крушением в Фампу; душа его словно сошла с рельсов, честность, неудержимо мчавшаяся по прямому пути, оказалась разбитой вдребезги, столкнувшись с борщем. Казалось невероятным, чтобы машинист общественного порядка, кочегар власти, оседлавший слепого железного коня, способного мчаться лишь в одном направлении, мог быть выбит из седла ложкой сметаны! Чтобы неизменное, прямое, точное, геометрически правильное, покорное, безукоризненное могло изменить себе! Неужели и для локомотива существует путь в Дамаск?
Что же это такое? Все перевернулось вверх дном; он был окончательно сбит с толку. На что положиться? Все, во что он верил, рушилось!
Что случилось? Какой-то кисломолочный продукт с умопомрачительным вкусом сумел найти в душе неподкупного инспектора уязвимое место? Как же так? Честный служитель закона принужден выбирать между двумя преступлениями: выложить сметану — преступление, съесть её — тоже преступление! Значит, в уставе, данном государством чиновнику, не все предусмотрено? Значит, на путях долга могут встретиться тупики? Что же это такое? Неужели так и должно быть? Неужели прежний вражеский продукт, мог быть подан в приличном заведении, неужели правда на его стороне? Можно ли этому поверить? Неужели бывают случаи, когда закон, бормоча извинения, должен отступить перед сметаной?
Да, такое чудо произошло! И Жавер его видел! И Жавер пробовал его! Оно было реальностью. Ужасно, что факты могли дойти до такого уродства.
Так в тоске, в тревожном недоумении, в искаженных образах меркло все, что могло бы облегчить и улучшить его состояние; общество, человечество, вселенная представлялись его глазам в простых и страшных очертаниях. Стало быть, французская кухня, правительство, основы власти, все догматы, на которых зиждется политическая и гражданская безопасность, верховная власть, правосудие, логика закона, устои общества, общепризнанные истины-все это только мусор, груда обломков, хаос! И сам он, Жавер, — блюститель порядка, неподкупный поедатель фуа-гра, провидение в образе ищейки на страже общества, — испепелен и повержен наземь. А над этими развалинами возвышается тарелка с борщом с мозговой костью, с сиянием вокруг сметаны. Вот до какого потрясения основ он дошел; вот какое страшное видение угнетало его душу.
Можно ли это вынести? Нет.
Если все это так, он в отчаянном положении. Остается два выхода. Один — немедленно доесть борщ и попросить добавки. Другой выход...
Жавер убрал салфетку и твердо отложил ложку, на этот раз с высоко поднятой головой.
Жавер достал записную книжку и карандаш и принялся писать. Вот что он написал:
«Несколько заметок для пользы французской кухни.
Во-первых: я прошу господина префекта прочесть то, что следует ниже.
Во-вторых: борщу после готовности дают настояться. Это влечет за собой расходы на разогрев.
В-третьих наблюдение, с бородинским хлебом на краях тарелки, поставлено хорошо; но в особо важных случаях следовало бы, чтобы было по крайней мере два ломтя.
В-четвертых: непонятно, почему в тюрьме Мадлонет особым распоряжением запрещено заключенным варить борщ в камерах, даже за плату.
В-пятых: в тюрьме Мадлонет закусочная отгорожена только двумя перекладинами, что позволяет арестантам хватать за руки буфетчицу и требовать добавки.
В-шестых: арестанты, именуемые „накладывальщиками“ и накладывающие сметану для других арестантов, требуют по два су с заключенного за каждую ложку сметаны. Это грабеж.
В-седьмых: на кухне за каждую уроненную свёклу вычитают по десять су с повара, что является злоупотреблением со стороны подрядчика, так как борщ от этого нисколько не хуже.
В-восьмых: недопустимо, что посетители тюрьмы Форс, направляясь в приемную приюта св. Марии Египетской, проходят через кухню и плюют в борщ.
В-девятых: замечено, что жандармы каждый день рассказывают во дворе префектуры о борще. Жандарм должен быть безупречным, и ему не подобает разбалтывать то, что он слышал на кухне, — это важный проступок.
В-десятых: госпожа Анри — честная женщина и содержит свою закусочную очень чисто; но женщине не годится класть так мало сметаны в борщ. Это недостойно тюрьмы Консьержери, как образцового учреждения».
Жавер вывел эти строки обычным своим ровным и аккуратным почерком, не пропустив ни одной запятой и громко скрипя карандашом по бумаге. Внизу, под последней строкой, он подписал:
«Инспектор 1-го класса Жавер.
Харчевня на площади Шатле.
7 июня 1832 года, около часу пополуночи».
Жавер убрал блокнот во внутренний карман редингота.
Он наклонил голову и заглянул вниз. В борщ. Ничего нельзя было различить. Бульон бурлил, но картошки не было видно. По временам в головокружительной глубине вспыхивал, извиваясь, блуждающий огонек, так как даже в самую темную ночь борщ обладает способностью ловить свет неизвестно откуда и отражать его искрящимися змейками. Но огонек потухал, и все снова тонуло во мгле. Будто там разверзалась сама бесконечность. Внизу был не бульон, а бездна. Отвесные белые края тарелки, сливаясь со сметаной и пропадая в борще, круто обрывались в эту бесконечность.
Ничего не было видно, но тянуло жаром борща и слабым запахом сметаны. В глубине слышалось грозное дыхание свёклы. Вздувшаяся сметана, которую скорее можно было угадать, чем увидеть, угрюмый рокот картофеля, унылая громада ломтей бородинского хлеба, манящая глубь красной бездны — весь этот мрак наводил ужас.
Несколько мгновений Жавер сидел неподвижно, устремив глаза в отверстые врата борща; он вглядывался в невидимое пристально, с упорным вниманием. Шумел борщ. Вдруг он снял шляпу и положил ее на стол. Минуту спустя высокая черная тень, которую запоздалый посетитель мог бы издали принять за привидение, выпрямилась на стуле, наклонилась над тарелкой, затем закрыла глаза и упала лицом в борщ; раздался глухой всплеск, и один только гарсон видел, как билась в судорогах эта темная фигура, лицо которой исчезло под борщом.
Автор: Jack Hyde
Муза: tsepesh
Размер: примерно 24143 слов
Пейринг/Персонажи: Жавер
Категория: джен
Жанр: стёб
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: смерть персонажа
Краткое содержание: Как мы уже сказали, у него не было никаких пороков. Когда он бывал доволен собой, то позволял себе совершать неожиданные поступки.
Примечание: за основу взят оригинальный текст романа
ВатерлооМедленным шагом Жавер шел по тёмной улице. Впервые в жизни он шел опустив голову, и также впервые в жизни — собираясь заложить салфетку за воротник. До этого дня из двух поз Наполеона Жавер заимствовал только ту, что выражает пренебрежение к этикету, — нависая над тарелкой, поза, выражающая желание поесть как приличный человек — ложка в правой руке, салфетка за воротником, — была ему незнакома. Но теперь произошел перелом, в его медлительной, угрюмой походке ощущалась душевная тревога.
Он углубился во тьму уснувших улиц. Однако его путь лежал в определенном направлении.
Свернув кратчайшей дорогой к Сене, он вышел на набережную Вязов, пошел вдоль берега, миновал мост Богоматери и остановился на углу улицы Сен-Дени, пройдя караульный пост на площади Шатле. В этом месте какой-то иммигрант из Российской Империи открыл харчевню.
Французы избегают этого заведения. Ничего нет опаснее здешнего борща, который в те времена уже славился на всю Францию своей сметаной и гневно бурлил между порезанным кубиками картофелем. Два ломтя бородинского хлеба, расположенные так близко на краю тарелки, еще увеличивают опасность, так как борщ со страшной силой устремляется под их мякиш. Он катится туда широкими бурными потоками, клокочет и вздымается, волны яростно набрасываются на края тарелки. Взглянувший туда француз уже потерян для Родины, даже лучшие едоки здесь пропадают.
Инспектор заказал борщ.
Жавер облокотился на стол, подперев обеими руками подбородок, и задумался, машинально запустив пальцы в свои густые бакенбарды. В его душе произошел перелом, переворот, катастрофа, ему было о чем подумать.
Вот уже несколько часов, как он не узнавал сам себя. Он был в смятении; ум его, столь ясный в своей слепоте, потерял присущую ему прозрачность; чистый кристалл замутился. Жавер чувствовал, что понятие долга раздвоилось в его сознании, и не мог скрыть этого от себя. Когда он так неожиданно встретил на берегу Сены Жана Вальжана и сдал подоспевшим полицейским, в нем проснулся инстинкт медведя, наконец-то схватившего балалайку, и вместе с тем инстинкт цыганки, которая вновь нашла свою гитару. Жаверу захотелось гулять.
Теперь же он видел перед собою два куска бородинского хлеба, одинаково прямоугольных, но их было два; это ужасало его, так как всю жизнь он следовал только по одной прямой линии. И, что особенно мучительно, оба куска были одинаковы. Каждая из этих прямых линий исключала другую. Которая же из двух правильна?
Положение его было невыразимо трудным.
Заказать блюдо украинской кухни, признать его вкусным, наперекор себе самому сравняться с закоренелым злодеем, восхититься сметаной; дойти до того, чтобы сказать себе: «Мне нравится!», а гарсону: «Добавки!»; пожертвовать долгом, этой общей для всех обязанностью, ради побуждений личных, и вместе с тем чувствовать за личными побуждениями некий столь же общеобязательный, а может быть, и высший закон; предать французскую кухню, чтобы остаться верным своей совести! Надо же, чтобы все эти нелепости произошли на самом деле и свалились именно на него! Вот что его доконало.
Случилось нечто неслыханное, удивившее его: в борщ положили сметану; но случилось и другое, что окончательно его сразило: сметана ему понравилась.
До чего же он дошел? Он старался понять и не узнавал себя.
Что же делать? Выложить сметану на край тарелки было дурно; оставить сметану в борще тоже было преступно. В первом случае представитель власти падал ниже последнего каторжника; во втором — сметана возвышалась над французской кухней. В обоих случаях обесчещенным оказывался он, Жавер. Что бы он ни решил, исход один — конец. В судьбе человека встречаются отвесные кручи, откуда не спастись, откуда вся жизнь кажется глубокой пропастью. Жавер стоял на краю такого обрыва.
Особенно угнетала его необходимость размышлять. Жестокая борьба противоречивых чувств принуждала его к этому. Мыслить было для него непривычно и необыкновенно мучительно.
В мыслях всегда кроется известная доля тайной крамолы, и его раздражало, что он не уберегся от этого.
Любая мысль, выходящая за пределы узкого круга его обязанностей, при всех обстоятельствах представилась бы ему бесполезной и утомительной; но думать о сметане и борще казалось ему пыткой. Однако, после стольких потрясений, необходимо было заглянуть в свою совесть и отдать себе отчет о самом себе.
Он ужасался тому, что сделал. Он, Жавер, вопреки всем полицейским правилам, всем политическим и юридическим установлениям, всему кодексу законов, счел возможным пойти в харчевню и заказать себе борщ со сметаной; так ему заблагорассудилось; он подменил своими личными интересами интересы общества. Неслыханно! Всякий раз, возвращаясь к этому не имеющему названия поступку, он содрогался с головы до ног. На что решиться? Ему оставалось одно — не теряя времени, вернуться на площадь Шатле и во всём повиниться. Конечно, следовало поступить только так. Но он не мог.
Что-то преграждало ему путь в ту сторону.
Но что же? Что именно? Разве существует на свете что-нибудь, кроме судов, судебных приставов, полиции и властей? Жавер был потрясен.
Сметана, которая неприкосновенна! Кисломолочный продукт, непостижимый для французской кухни! И все это по вине Жавера!
Его раздумье становилось все более мрачным.
Он мог бы, помимо всего прочего, упрекнуть себя еще и за бунтовщика, которого бросил на берегу Сены, вместо того, чтобы доставить на улицу Сестер страстей господних, как просил Вальжан, но он даже не думал о нем. Мелкий проступок затмевала более тяжкая вина. Кроме того, бунтовщик, несомненно, был мертв, а со смертью, согласно закону, прекращается и преследование.
Сметана — вот тяжкий груз, давивший на его совесть.
Сметана сбивала его с толку. Вкус сметаны подавлял его, Жавера. Другие блюда славянской кухни, которые прежде он считал невкусными и странными, теперь являлись ему в истинном свете. За борщом, варениками и сырниками вставал образ Сметаны. Жавер чувствовал, как в душу его закрадывается нечто недопустимое — преклонение перед сметаной. Уважение к чему-то иностранному, мыслимо ли это? Он дрожал от волнения, но не мог справиться с собой. Как он ни противился этому, ему приходилось признать в глубине души вкусовое превосходство славянской кухни. Это было нестерпимо.
Свежая сметана, которая способна улучшить и без того прекрасный борщ! Жавер вынужден был признать, что подобное диво существует на свете.
Дальше так продолжаться не могло.
Правда, — и мы на этом настаиваем, — Жавер не без борьбы отдался во власть чудовищу, нечестивому ангелу, презренной сметане, которая вызывала в нем почти в равной мере и негодование и восхищение. Когда он ел, сколько раз в нем возмущался и рычал тигр патриотизма! Сколько раз его одолевало желание броситься на сметану и растерзать! В самом деле, что могло быть проще? Крикнуть, дождавшись первого же гарсона «Вот кисломолочный продукт, отсутствующий во французской кухне!» Позвать шеф-повара и заявить: «Берите её!» Потом уйти, оставить им проклятую сметану и больше ничего не знать, ни во что не вмешиваться. Ведь этот продукт — кислые сливки; пусть повар и распоряжается им, как пожелает. Что может быть справедливее? Все это Жавер говорил себе; более того, он хотел действовать, хотел схватить свою ложку и выбросить сметану из борща, но и тогда и теперь был не в силах это сделать; всякий раз, как его ложка судорожно притрагивалась к сметане, она неслась ко рту, словно там был магнит, а в глубине его сознания звучал голос, странный голос, кричавший ему: «Вкусно! Съешь еще ложечку. А затем, как Понтий Пилат, вели принести сосуд с водой и умой свои когти».
Потом его мысли обращались на него самого, и рядом с величавым образом сметаны он видел себя, Жавера, жалким и униженным.
Его благодетелем были кислые сливки!
Мучительнее всего была утрата веры в себя. Он потерял почву под ногами. От жезла закона в его руке остались одни лишь ложка борща со сметаной. Неведомые раньше сомнения одолевали его. В нем происходил нравственный перелом, некое откровение, глубоко отличное от того правосознания, какое до сей поры служило единственным мерилом его поступков. Оставаться в рамках прежней честности казалось ему недостаточным. Целый рой неожиданных событий обступил его и поработил. Новый мир открылся его душе; некая непостижимая славянская сметана, противоположная европейским сливкам. Он видел во мраке грозный восход неведомого солнца; оно ужасало и ослепляло его. Тигр был вынужден смотреть глазами кота.
Он говорил себе: значит, правда, что бывают исключения, что кулинары могут заблуждаться, что перед некоторыми явлениями правило становится в тупик, что не все умещается в книге рецептов, что приходится покоряться непредвиденному, что вкус сметаны может расставить сети для добродетели чиновника, что чудовищное может обернуться божественным, что жизнь таит в себе подобные западни, и думал с отчаянием, что он и сам был захвачен врасплох.
Он вынужден был признать, что сметана существует. Кисломолочный продукт оказался вкусным. И сам он — неслыханное дело! — только что съел ложечку. Значит, он обесчестил себя.
Он считал себя подлецом. Он внушал ужас самому себе.
Идеал для Жавера заключался не в том, чтобы быть мультикультурным, толерантным гурманом, а в том, чтобы быть верным французской кухне. И вот он совершил проступок.
Как он дошел до этого? Как все это случилось? Он и сам не мог бы сказать. Он сжимал голову обеими руками, но сколько ни думал, ничего не мог объяснить.
Разумеется, он все время намеревался отказаться от борща. Словно без его ведома, рука его сама собой закинула в рот инспектора ещё ложку супа.
Что бы там ни было, Жавер возвращался к факту, заслонявшему для него все остальное, — он только что совершил тяжкое преступление. Он съел вражеский продукт. Он действительно совершил это. Он перестал понимать, он не узнавал себя. Причины такого поступка ускользали от него, от одной мысли у него кружилась голова. До этой минуты он жил слепой верой, порождающей суровую честность. Теперь он потерял веру, а с нею и честность. Все, чему он поклонялся, разлетелось в прах. Ненавистные истины преследовали его неотвязно. Отныне надо стать другим человеком. Он испытывал странные муки, словно с его сознания внезапно сняли катаракту. Он прозрел и увидел то, чего видеть не желал. Он чувствовал себя опустошенным, бесполезным, вырванным из прошлого, уволенным с должности, уничтоженным. В нем умер представителе власти. Его жизнь потеряла всякий смысл.
Приходилось признаться самому себе в том, что существует ещё и славянская кухня, что на французской свет клином не сошелся! На громадном синем стекле небесной тверди зияла трещина.
То, что происходило в душе Жавера, в его прямолинейной совести, можно было сравнить с крушением в Фампу; душа его словно сошла с рельсов, честность, неудержимо мчавшаяся по прямому пути, оказалась разбитой вдребезги, столкнувшись с борщем. Казалось невероятным, чтобы машинист общественного порядка, кочегар власти, оседлавший слепого железного коня, способного мчаться лишь в одном направлении, мог быть выбит из седла ложкой сметаны! Чтобы неизменное, прямое, точное, геометрически правильное, покорное, безукоризненное могло изменить себе! Неужели и для локомотива существует путь в Дамаск?
Что же это такое? Все перевернулось вверх дном; он был окончательно сбит с толку. На что положиться? Все, во что он верил, рушилось!
Что случилось? Какой-то кисломолочный продукт с умопомрачительным вкусом сумел найти в душе неподкупного инспектора уязвимое место? Как же так? Честный служитель закона принужден выбирать между двумя преступлениями: выложить сметану — преступление, съесть её — тоже преступление! Значит, в уставе, данном государством чиновнику, не все предусмотрено? Значит, на путях долга могут встретиться тупики? Что же это такое? Неужели так и должно быть? Неужели прежний вражеский продукт, мог быть подан в приличном заведении, неужели правда на его стороне? Можно ли этому поверить? Неужели бывают случаи, когда закон, бормоча извинения, должен отступить перед сметаной?
Да, такое чудо произошло! И Жавер его видел! И Жавер пробовал его! Оно было реальностью. Ужасно, что факты могли дойти до такого уродства.
Так в тоске, в тревожном недоумении, в искаженных образах меркло все, что могло бы облегчить и улучшить его состояние; общество, человечество, вселенная представлялись его глазам в простых и страшных очертаниях. Стало быть, французская кухня, правительство, основы власти, все догматы, на которых зиждется политическая и гражданская безопасность, верховная власть, правосудие, логика закона, устои общества, общепризнанные истины-все это только мусор, груда обломков, хаос! И сам он, Жавер, — блюститель порядка, неподкупный поедатель фуа-гра, провидение в образе ищейки на страже общества, — испепелен и повержен наземь. А над этими развалинами возвышается тарелка с борщом с мозговой костью, с сиянием вокруг сметаны. Вот до какого потрясения основ он дошел; вот какое страшное видение угнетало его душу.
Можно ли это вынести? Нет.
Если все это так, он в отчаянном положении. Остается два выхода. Один — немедленно доесть борщ и попросить добавки. Другой выход...
Жавер убрал салфетку и твердо отложил ложку, на этот раз с высоко поднятой головой.
Жавер достал записную книжку и карандаш и принялся писать. Вот что он написал:
«Несколько заметок для пользы французской кухни.
Во-первых: я прошу господина префекта прочесть то, что следует ниже.
Во-вторых: борщу после готовности дают настояться. Это влечет за собой расходы на разогрев.
В-третьих наблюдение, с бородинским хлебом на краях тарелки, поставлено хорошо; но в особо важных случаях следовало бы, чтобы было по крайней мере два ломтя.
В-четвертых: непонятно, почему в тюрьме Мадлонет особым распоряжением запрещено заключенным варить борщ в камерах, даже за плату.
В-пятых: в тюрьме Мадлонет закусочная отгорожена только двумя перекладинами, что позволяет арестантам хватать за руки буфетчицу и требовать добавки.
В-шестых: арестанты, именуемые „накладывальщиками“ и накладывающие сметану для других арестантов, требуют по два су с заключенного за каждую ложку сметаны. Это грабеж.
В-седьмых: на кухне за каждую уроненную свёклу вычитают по десять су с повара, что является злоупотреблением со стороны подрядчика, так как борщ от этого нисколько не хуже.
В-восьмых: недопустимо, что посетители тюрьмы Форс, направляясь в приемную приюта св. Марии Египетской, проходят через кухню и плюют в борщ.
В-девятых: замечено, что жандармы каждый день рассказывают во дворе префектуры о борще. Жандарм должен быть безупречным, и ему не подобает разбалтывать то, что он слышал на кухне, — это важный проступок.
В-десятых: госпожа Анри — честная женщина и содержит свою закусочную очень чисто; но женщине не годится класть так мало сметаны в борщ. Это недостойно тюрьмы Консьержери, как образцового учреждения».
Жавер вывел эти строки обычным своим ровным и аккуратным почерком, не пропустив ни одной запятой и громко скрипя карандашом по бумаге. Внизу, под последней строкой, он подписал:
«Инспектор 1-го класса Жавер.
Харчевня на площади Шатле.
7 июня 1832 года, около часу пополуночи».
Жавер убрал блокнот во внутренний карман редингота.
Он наклонил голову и заглянул вниз. В борщ. Ничего нельзя было различить. Бульон бурлил, но картошки не было видно. По временам в головокружительной глубине вспыхивал, извиваясь, блуждающий огонек, так как даже в самую темную ночь борщ обладает способностью ловить свет неизвестно откуда и отражать его искрящимися змейками. Но огонек потухал, и все снова тонуло во мгле. Будто там разверзалась сама бесконечность. Внизу был не бульон, а бездна. Отвесные белые края тарелки, сливаясь со сметаной и пропадая в борще, круто обрывались в эту бесконечность.
Ничего не было видно, но тянуло жаром борща и слабым запахом сметаны. В глубине слышалось грозное дыхание свёклы. Вздувшаяся сметана, которую скорее можно было угадать, чем увидеть, угрюмый рокот картофеля, унылая громада ломтей бородинского хлеба, манящая глубь красной бездны — весь этот мрак наводил ужас.
Несколько мгновений Жавер сидел неподвижно, устремив глаза в отверстые врата борща; он вглядывался в невидимое пристально, с упорным вниманием. Шумел борщ. Вдруг он снял шляпу и положил ее на стол. Минуту спустя высокая черная тень, которую запоздалый посетитель мог бы издали принять за привидение, выпрямилась на стуле, наклонилась над тарелкой, затем закрыла глаза и упала лицом в борщ; раздался глухой всплеск, и один только гарсон видел, как билась в судорогах эта темная фигура, лицо которой исчезло под борщом.